Ночные бомбардировщики

желтая пелена.

«Мессершмитты» снова мелькнули рядом. Выйдя чуть вперед, стали разворачиваться. Смолин прильнул к пулемету. Он не чувствовал, когда нажал на спусковой крючок: боль в голове и злоба к обнаглевшим фашистским летчикам взвинтили его до исступления. Опомнился он когда увидел падающий размалеванный «мессершмитт». Но [131] Смолин не знал, кто его сбил: с других самолетов стреляли тоже.

— Хорошо, Юрий Петрович! — похвалил майор Кочетов.

Ведущий истребитель развернулся влево и, обнаружив, что ведомый сбит, понесся на самолет Кочетова в лобовую. Смолину делиться мешало солнце, резало глаза. Превозмогая усилившуюся от яркого света боль, Смолин все же поймал в прицел силуэт истребителя и нажал на спуск. Но знакомой дроби не услышал. «Кончились патроны», — понял штурман.

А истребитель приближался. Казалось, сама смерть неслась навстречу. Стремительно, неотвратимо. Смолин не отрывал глаз от распластанных быстро растущих крыльев, он чувствовал, как наливаются кровью зрачки, на лбу выступила испарина. Вдруг крылья стали

блекнуть в желтом, а затем в сером свете. Мгновение — л все вокруг стало черным... «Это конец», — промелькнула молнией мысль.

Но почему слышен гул моторов, короткие очереди?.. Смолин ощупал себя: руки, грудь, лицо. Все было на месте, реальным. Боли в голове были по-прежнему нестерпимы.

— Командир, уходят! — радостно крикнул стрелок-радист.

— Юрий Петрович, курс!

Знакомый резкий голос майора Кочетова... Значит, жив. Смолин стал тереть глаза. Но кроме черноты ничего не увидел.

— Командир, ничего не вижу. Что-то с глазами. Ты ранен? — тревожно спросил Кочетов.

— Нет. Это старое. Терпеть можешь?

— Могу. Но бомбить...

— Знаю, — прервал Кочетов. — Справлюсь сам... Смолин сидел неподвижно, вслушиваясь в монотонный гул моторов. Временами доносились глухие удары, где-?0 рядом рвались снаряды. Мучительно было ничего не видеть и не знать, где находишься, что происходит вокруг. Смолин попытался мысленно восстановить ориентировку-

Истребители атаковали их у села Жлобинка. Бой длился около пятнадцати минут. За это время они пролетели более двадцати пяти километров. Минуты четыре прошло с момента потери зрения. Теперь уже летели по прямой еще плюс двадцать километров. Под самолетом должна быть...

— Командир, излучину реки видите?

— Вижу. Прямо по курсу.

— Через четыре минуты откроете бомболюки.

— Ладно, не волнуйся, все будет в порядке. ...Зрение возвращалось к Смолину медленно. Месяц он лежал с повязкой на глазах, потом повязку сняли, и первое, что увидел Смолин, было солнце. Оно висело в окне, близкое и яркое. Таким Смолин видел его еще мальчишкой сквозь закопченное стекло. Все остальное: оконная рама, цветы на подоконнике просвечивались словно через черную вуаль.

— К тебе пришли товарищи, — сказал доктор. — Сегодня им можно пройти сюда. Хочешь с ними поговорить?

— Товарищи? Спасибо, доктор!

Военврач кивнул, и женщина в белом халате вышла.

Через минуту палата наполнилась тонким запахом эмалевой краски, свежего ветра и полевых цветов. Такой запах Смолин всегда ощущал в кабине самолета.

Летчиков было шестеро. Они окружили Смолина и трясли ему руку, расспрашивали о здоровье. Но Смолин их не слушал. Глаза его рассеянно блуждали по сторонам. Было похоже, что он не видит, а если и видит, то настолько плохо, что никого не узнает.

Летчики тревожно переглянулись.

— Здорово, дружище, — Нечипайло протянул Смолину букет полевых цветов. — Не узнаешь, друг? Это я — Петька!

— Узнаю, узнаю, — забирая цветы, негромко ответил Смолин, впервые за две недели щедро улыбаясь, — А где... командир?

— Майор Кочетов? Ты о нем спрашиваешь? Не беспокойся, жив и невредим наш комэск. Привет тебе передавал, сказал, что зайдет после полета: он срочно полетел на Разведку.

В груди Смолина расплылась приятная теплота.

— Спасибо вам, друзья, за добрые вести.

Последний полет

Самолет падал, и Алексей слышал, как сквозь пробоины истошно свистит ветер. [133]

Да, надо прыгать. Каждая секунда промедления может стать роковой: пушки «мессера», видно, перебили управление — что Алексей ни предпринимал, не помогало. Истребитель стремительно несся к земле, Алексея бросало из стороны в сторону.

Надо сбросить фонарь кабины. Поднять руку и потянуть рычаг замка. Потом перевалиться через борт, на внешнюю сторону, как учил инструктор. Надо спешить!

Алексей поднял руку и вскрикнул от боли.

— Ты чего это? — толкнул его в бок сосед по нарам лейтенант Петрик.

— Сон страшный приснился. — Алексей тряхнул головой...

— Вижу. — усмехнулся Петрик. — Зачем ты казнишь себя? Кому нужно твое рыцарство? Вылечись, а потом летай сколько угодно.

— Я не больной.

— А корсет для стройности фигуры носишь? Или боишься — на тебя войны не хватит? Фашисты вон сколько сил сосредоточили под Курском! Реванш за Сталинград хотят взять.

— За Сталинград у меня с ними особый счет.

— Много от тебя проку с твоей засупоненной спиной.

— Ну это еще посмотрим.

— И смотреть нечего. Утром доложу командиру. Хватит голову морочить: «Я чувствую себя отлично!» А ночью от боли зубами скрипит.

Заворочался еще один летчик, и Петрик замолчал. Его решительный тон обеспокоил Алексея. Петрик давно грозился доложить командиру, что по ночам он не спит — болят раны. Но раньше Петрик просто припугивал, а теперь предупреждал серьезно.

— Командир и без тебя отправляет в госпиталь на комиссию, — примирительно шепнул Алексей. — Сегодня — последний полет.

— Не сегодня, а вчера был, — отозвался Петрик.

— Послушай, Петря. Ты понимаешь — последний? Может быть, навсегда. Нашим эскулапам была б причина...

Петрик молчал.

— И потом — все, лечиться, — заверил Алексей. — Согласен?

Петрик не ответил. Значит, все в порядке. [134] Алексей сделал вид, что засыпает. А спина по-прежнему ныла. Да, больше ему летать не дадут. Командир полка подполковник Стародубов относился к Алексею с особой симпатией и вниманием, но и он, видно, догадывался о его недуге. Да и как не догадаться — Алексей на скелет стал похож. Вчера Стародубов предупредил, что в последний раз берет его на боевое задание.

Последний полет. Если бы командир знал, что значат эти полеты для Алексея! Если бы не летать, Алексей, наверное, не поднялся бы с постели. Только там, в небе, он забывал о боли.

После полетов Алексей иногда доставал кисти и краски и рисовал.

Ему часто вспоминался отец, высокий, широкоплечий, бесстрашный. Мать, провожая его в полеты, не раз говорила:

— Ты у меня самый сильный, самый лучший.

Лишь однажды она промолчала, провожая его в длительную командировку. Она долго смотрела в глаза отца, и лицо ее было печально. Поцеловала мужа долгим прощальным