Ночные каналы

— Юра?! — поразилась она.

— Нет, нет, я не Юра, я — Николай, — в смущении и с готовностью на самое искреннее раскаяние сказал я. — Я тебе соврал! Прости! По глупости. По дурости! Я — не Юра!

— Да, да, вижу, что не Юра, действительно, обозналась, — как-то тороп­ливо сказала она и, легко повернувшись, стремительно скрылась за поворотом в нишу часового.

Я рухнул на стул. Мои следователи с мрачным торжеством поглядывали на меня. Теперь-то они не сомневались в том, чтб надо было делать дальше. Они отложили сигареты, дописали что-то в протокол, сунули мне на подпись. Я был в таком смятении, что не глядя подписал их бумажки. Начальник караула зоны «Б» ушел в свой дальний конец коридора, а пришлый, не торопясь, смачно затягиваясь и выпуская дым колечками, прикончил сигарету, затем с видом человека, исполнившего свой долг, аккуратно разложил листки протокола, расписался на каждом, скрепил булавочками и сложил в папку, которую сунул в портфель. Мне показалось, что в портфель он сунул не просто папочку, а всего меня, моего отца и всех моих родственников! И снова стало страшно. Теперь — уже всерьез. Это был уже не мгновенный испуг, а самый настоящий страх, от которого холодеет в животе и отнимаются ноги.

6

В железной клетке «газика», в сопровождении следователя меня доставили в КПЗ и под расписку сдали дежурному лейтенанту. Тут же, без лишних проволочек, отвели в камеру — просторную, на шесть мест, и абсолютно пустую. Я повалился на голые нары, лицом вниз и, похоже, тотчас отключился. Мне снилось, будто за мной гонится танк, лязгает гусеницами, а я, как заяц, петляя, пытаюсь увильнуть от него, но он тоже петляет, в точности повторяя все мои виражи...

Проснулся я от лязга отпираемого засова. Пока очухивался, в камеру кто-то вошел, сел рядом на нары. В сумраке, спросонья мне почудилось, будто это мама. Я застонал от счастья, на глаза навернулись слезы. Я уткнулся в мягкие ласковые ладони, зарылся в них, спрятался. Стало легко и свободно, и совсем не стыдно было слез. Руки бережно держали мое мокрое лицо, гладили по волосам, от них исходило тепло и спокойствие. Они наполняли меня уверен­ностью — не оставят в беде, защитят, отведут все напасти. И правда, я стал успокаиваться.

Сквозь слезы и горечь, все еще терзавшую душу, я вдруг почувствовал запах нашатыря. Так пахнет свежая спецодежда. Во время стирки зачем-то добавляют нашатырный спирт, и потом, хотя и полощут в пяти водах, спец­одежда пахнет нашатырем, особенно свежая, только что из прачечной.

Я поднял голову — рядом со мной сидела Света! Лицо ее было печально, задумчиво. Казалось, она забыла про меня, ушла в свои мысли, а меня гладит машинально, как гладят пригревшегося котенка.

— Света, — прошептал я, и голос мой прервался.

— Пойдем, — сказала она тоже шепотом.

— Куда еще? — невольно вырвалось у меня. Видно, страх еще крепко держал меня.

— Пошли, пошли. — Она поднялась, вытерла ладонью мне глаза, приглади­ла вздыбленные волосы. — Только молчи, ни о чем не спрашивай. Молчи и все. Хорошо?

Мы вышли из камеры. Света вела меня за руку, как ребенка. В помещении дежурного горел свет. Лейтенант играл в шахматы с милиционером, третий, тоже в милицейской форме, наблюдал за игрой. Светлана помахала им рукой — лейтенант, занятый игрой, лишь небрежно кивнул.

У входа глянцевито поблескивала новенькими боками «Волга» — двадцать первая, «морская волна»! С заднего сиденья меня с интересом разглядывала овчарка — в карих глазах ее, казалось мне, посверкивали насмешливые искорки.

Светлана распахнула переднюю дверцу.

— Садись, не бойся. Барсик — умница, не в хозяина. Да, Барсик? — обратилась она к собаке. Барс осклабился, дружелюбно замахал лапой. — Ну, ну, сидеть! Нежности — потом.

Барсик распластался на заднем сиденьи, и мы поехали. До проходной доехали молча. Какой-то ком в горле мешал мне говорить. Света лишь поглядывала на меня, не тревожа вопросами. У проходной мне пришлось высажи­ваться и идти через свою ячейку — пропуск, как ни странно, был на месте. Светлана проехала напрямую, значит, у нее был пропуск-вездеход! Барс, как существо беспаспортное, въехал в рабочую зону беспрепятственно — охрана его знала, солдаты отпускали шуточки, на которые Светлана не реаги­ровала.

Когда я снова сел рядом с ней уже внутри зоны, она пытливо посмотрела на меня, улыбнулась:

— Малость трухнул, да!

— Есть немножко, — признался я. — Но что все это значит?

— Скажи, а что в камере? Нервы сдали? — спросила она, пропустив мой вопрос мимо ушей.

— Показалось, будто вошла мама. Понимаешь, тебя принял за маму, вот и...

— Понятно... А что мама, пишет тебе?

— Конечно! Мы с ней кореша.

— А отец?

— Отец... Отцу вечно некогда. Военный строитель.

— Да уж знаю, прочитала твои откровения. Вот, держи! — Она вытянула из рукава свернутые трубочкой листы.

— Протокол?! — воскликнул я, не веря своим глазам. — Да? Это протокол?

— Да, да, да! — прокричала мне в ухо Светлана. — Держи да помни! Ну! Держи!

Я взял листы. Светлана наддала газу, мы помчались по пустынной полутем­ной дороге внутри рабочей зоны. Огни фонарей охранного периметра мелькнули справа, освещая на какой-то миг внутренность машины — улыбающуюся Светлану, острые уши сидящего сзади Барса, листы протокола у меня На коленях. В предрассветной мгле навстречу выдвигались из мути и проносились слева длинные глухие стены корпусов зоны «А». За ними промелькнул трех­этажный корпус зоны «Д» — мой корпус! Потом тусклым красным светом обозначился подъезд зоны «Б», откуда меня не так давно вывели как шпиона.

— Искупнемся? — беспечно предложила Светлана.

— Давай, — вяло откликнулся я, испытывая вновь возрастающую тревогу.

Мне было непонятно, что задумала Светлана и вообще какова ее роль во всей этой странной истории.

— Но сначала закончим с этим...

Она тормознула возле подъезда, над которым светилась красная лампочка, развернулась носом вдоль канала.

— Сидеть тихо! — скомандовала мне и Барсу и, хлопнув дверцей, пошла к подъезду.

Дверь приоткрылась тотчас, едва она взялась за ручку, как будто охранник знал, что она подъедет, и ждал этого момента. Светлана поговорила с ним о чем-то, что-то взяла и, махнув ему, вернулась в машину. Конечно же, она была там своим человеком — как я, дурак, этого сразу не понял!

— Держи!

Это был мой пропуск в зону «Д» — новенький, хрустящий, так мне нравившийся.

— И снова — помни! — напомнила Светка.

— Спасибо, Света, просто не знаю, что и сказать.

— А ты помни молча.

— Грустно как-то, — признался я.

— Грустить не надо, пройдет пора разлуки, — пропела она. — Нас ждет награда за все былые муки...

Мы поехали вдоль канала к насосной. Гравий скрипел под колесами. Меня начинала бить дрожь. Возле насыпи, ведущей на смотровую площадку, Светка остановилась, заглушила двигатель. От перегрева вал провернулся еще не­сколько раз с чавкающим всхлипом, и мотор затих. Мы все трое сидели неподвижно, молча глядя перед собой на поблескивающий, переливающийся огоньками склон. Светка сладко потянулась, зевнула.

— Спать хочу — умираю.

Она привалилась ко мне на плечо. Сзади мне в ухо дышал Барс. Я застыл, не смея шевельнуться.

— Почему же тебе грустно? — сонно спросила Светка.

И вдруг резко повернулась ко мне. Хотя лицо ее было плохо различимо, я вдруг разглядел ее как-то по-новому: усталые глаза, усталое лицо, усталые губы. Прежде я глядел как-то так, что получалось, что смотрю на нее, теперь я взглянул — в нее! Она хороший добрый человек и вовсе не стукачка. Конечно, у нее какая-то тайна, но коли молчит, сама не говорит, значит, не может, так надо. Уверен, придет время, и все станет ясным, прозрачным и чистым. Света — чистый человек...