Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941–1945
Шрифт:
А через два дня мы улетали снова на запад. Прощаясь с Верочкой, я обещала прилететь к ней 8 марта и, если ей станет лучше, перевезти ее в авиационный госпиталь.
…И вот мы с Клавой стоим у постели тяжело раненной подруги, боясь разбудить ее.
Вера приоткрыла глаза: взгляд мутный, отсутствующий. Легкая судорога прошла по лицу. Напрягая лоб, она прошептала:
– Лелька… Клавочка…
Попыталась чуть привстать, но, сморщившись от боли, осталась лежать. Совсем еще недавно хирурги зашивали ей легкое и перебитые нервы рук, а Вера уверяет теперь нас, что все
Подарки мы поделили на всех обитательниц палаты, девушек из всех родов войск, и присели около Маменко. И вдруг она горько заплакала. Я растерялась.
– Болит? – Клава участливо погладила Вере здоровую левую руку. – Ну, не раскисай.
– Я не хочу-у… У меня никого…
– Скажи членораздельно, Верочка. О чем ты?
– К эва… к эва-куа-ции меня готовят. А я… а я… – Она не могла говорить, но я ее поняла. Вера выросла в детдоме. Полк стал для нее семьей, домом, и ей страшно было оторваться от своих однополчанок.
– Не реви! Ну, успокойся, – уговаривала я ее. – Мы тебя переведем в авиационный.
– Да, – подхватила Клава. – Прямо вот сейчас заберем тебя и перевезем. Я там всех знаю. Оттуда тебя никуда не отправят, пока ты не выздоровеешь.
Я вытерла Вере слезы и умыла ее. Клава навела порядок в тумбочке, уложила привезенные нами припасы. Потоптавшись еще немного около нее, мы отправились к главврачу просить выписать Маменко. Нам казалось, что Веру сразу же отпустят с нами и похвалят нас за внимание к подруге. Смело шагнули в кабинет.
– Перестаньте молоть чепуху! – с первых же слов оборвал нас резко главврач. – Завихрение в мозгах? Не соображаете?!
Мы не соображали. А он не собирался ничего объяснять. Разозленные, мы как пробки выскочили из его кабинета.
– Вот бюрократ, – выругалась я.
– Что Вере скажем, штурман?
– А ничего. Заберем, и все.
– В госпитальной пижаме? Без документов?
– Ну и что? Пижаму потом вернем, сбросим с самолета, а документы запросят, если надо.
По нашим лицам Вера угадала неудачу, и ее глаза снова наполнились слезами.
– Не плачь! – шикнула я. – Мы умыкнем тебя.
– Как?
– А так. Украдем, как невесту. Согласна?
– Шутишь? Да? А мне…
– Да перестань хныкать и слушай: завтра после обхода постарайся выползти к черному ходу…
Пока я инструктировала Веру, Клава привела в палату парня из числа выздоравливающих.
– Вот она, наша Верочка.
– А ты не подведешь меня? – критически разглядывая забинтованную Веру, спросил парень. – Не потеряешь сознание?
– Испугался?
– А чего мне пугаться? Дальше передовой не пошлют. А вот операцию вашу провалить боюсь.
– Не бойся, выдержу.
Вошли врач с медсестрой. Мы шумно, с поцелуями и добрыми пожеланиями, прощались.
– Пусти же слезу, дурочка, – шепнула я Вере, – чего зубы скалишь?
На другой день мы приехали в точно назначенное время, но Веры не было. Шофер, которого мы перехватили на дороге, ворчал:
– Влипнешь с вами. Ехать надо.
– Успеешь. Надо же доброе дело сделать, – уговаривала его Клава.
Наконец на крыльце появилась
Вера. Ее крепко поддерживал под руку наш сообщник. Я накинула свою шинель поверх ее госпитального наряда. Парни втиснули ее в кабину, и мы помчались на аэродром. Дежурный, совсем еще юный лейтенант, сразу понял ситуацию:– Сперли девчонку?
Рыжкова неодобрительно на него посмотрела:
– Чем болтать, помог бы.
Пыхтя и отдуваясь, парни приподняли Маменко и поставили на плоскость самолета, а потом снова приподняли и бережно опустили ее в кабину. Верочка тяжело дышала, всхлипывала.
– Больно? Терпи…
– Да нет, не больно. Это я от радости.
– А как же штурман? – спохватился дежурный.
– Очень просто – на плоскости. Как техники иногда летают, – сказала Клава и, засмеявшись, добавила: – Пусть ветерок ее проветрит немного.
Я встала на левую плоскость, сунув правую ногу в кабину. Оседлала левый борт. Верочка здоровой рукой уцепилась за мои ремни.
Мы уже взлетели, когда примчалась за нами погоня. Летчица легонько качнула крылом, а я помахала рукой. Через сорок минут мы определили Веру в госпиталь 4-й воздушной армии и, успокоенные, что оставляем ее среди авиаторов, поспешили к своей машине, надеясь успеть на празднество. Нас предупредили, что 8-го в полку намечается грандиозный праздник. Приедет сам маршал Рокоссовский и будет вручать награды. А потом – банкет. Мы с Клавой еще ни разу в жизни не видели банкетов, и нам очень хотелось попасть на торжество.
Но в этом задании все шло через пень-колоду. Казалось бы, все трудное позади. Теперь скоро дом, друзья, банкет… Еще полчаса – и мы дома! Но тут я уловила фальшивую ноту мотора. Он чихнул, как простуженный пес, на мгновение умолк, потом издал прерывистый треск.
Нет, издал слабый щелчок, ленивое «так-рах-тах», затем надрывно заревел и опять захлебнулся, резко сбавив обороты. Словно раненая птица, самолет клюнул носом. Чтобы не потерять скорость, летчица сразу же перевела его в планирование. Ее рука то убирала сектор газа, то до отказа посылала его вперед.
С лихорадочной поспешностью она пустила в ход шприц. Мотор на несколько секунд ожил и снова умолк. Внизу, совсем близко, был лес. Внезапно винт встал как палка, лопастью вверх. Стало тихо-тихо… Лишь воздух свистел в рулях да тоненько жужжал вариометр. Самолет быстро терял высоту. Мы летели над узкоколейкой. Еще мгновение – и все рухнет, будешь выброшен из жизни.
Сидишь в бездействии… Сначала что-то пытаешься говорить летчице, но потом замолкаешь, понимая, что только мешаешь ей в этом поединке.
Мне ничего не оставалось, как ждать: вот сейчас плюхнемся на «железку»… Я беспомощно огляделась вокруг в поисках посадочной площадки. Лес! Кругом лес. И теперь он уже не казался мне прилизанным и жалким. Летчице некогда было думать о лесе или еще о чем другом. Она не переставала подкачивать бензин, шприцевала. А я гадала: перетянем ли лес или воткнемся в него? Втыкаться в лес не хотелось, и я мысленно молила: «Ну давай! Запустись же, мотор! Что тебе стоит? Ведь столько возились с тобой техники! Не подведи!»