Ночные туманы
Шрифт:
В горкоме партии работал. А после по решению Цека нашей партии вернулся на флот. Вот, пожалуй, и все…
— Садитесь, подсудимый, — мягко сказал председатель.
Вызывали свидетелей.
Алехин был бледен. Он подробно отвечал на вопросы суда. Да, Свенцицкий учился с ним в корпусе, был старше его двумя курсами. Свенцицкого не любили за гонор, заносчивость.
— Я не знаю, как он пришел в Красный флот, мы об этом с ним не беседовали. Я же лично считал, что иного пути для нас, молодых офицеров, нет. Служить России…
— Врангелевцы тоже считали, что служат России, — оборвал его председатель.
— Говоря о России, — вспыхнул Алехин, — я говорю о той власти, за которой народ,
Он слово в слово повторил рассказ Вахрамеева.
— Вы свободны, свидетель. Свидетель Сучковский!
В зал вошел один из вновь прибывших краснофлотцев.
— Что вы можете показать по данному делу, свидетель Сучковский? спросил председатель.
— Моя настоящая фамилия не Сучковский, — волнуясь, заговорил краснофлотец. — Я сын адмирала Бартеньева. Отец после революции ушел с флота и забрал меня с собою на юг. Он говорил, что Россия пропала, надо перебираться в другие страны. Я отказался с ним ехать. Я с детства хотел стать моряком. Под фамилией матери я записался добровольцем на флот. Но черт дернул меня зайти с отцом к бывшему старшему лейтенанту Свенцицкому! Он, придя к нам на катер, спросил меня: «Хотите, я вас переброшу к отцу?»
Я отказался.
«А вы знаете, что с вами сделают, если в Особом отделе узнают, кто вы? Вас расстреляют…»
Он сказал, что уведет катер за морскую границу.
«Если кто-либо из команды заподозрит неладное, стреляйте без промедления. За вами станет смотреть Головач, а стреляет он метко…»
— Сегодня утром, — продолжает Сучковский, — мне удалось ускользнуть от Головача в Особый отдел. Я считал, что мой долг так поступить.
— Садитесь, свидетель.
Председатель вызвал Свенцицкого. Тот вошел с рукой на черной перевязи. Предупредив Свенцицкого об ответственности за ложные показания, председатель спросил:
— Что вы можете показать по данному делу?
Свенцицкий кинул презрительный взгляд на скамью подсудимых.
— Я убежден, — сказал он раздельно, — что комиссар не в своем уме. Ему место в психиатрической клинике.
— Вы читали показания обвиняемого?
— Так точно.
— Что о них скажете?
— Что он стрелял в меня — правда. Все остальное наглая ложь.
— С показаниями свидетеля Алехина на предварительном следствии ознакомились?
— Так точно.
— Что о них скажете?
— Алехин всегда был фантазером. То, что он выдумал, давным-давно напечатано в «Мире приключений».
— Вы покушались убить его?
— Ложь.
— Вы утверждаете, что обвиняемый стрелял в вас без всякой причины?
— Я же сказал: комиссару место в психиатрической клинике.
— Секретарь, зачитайте показания свидетеля Сучковского-Бартеньева.
Свенцицкий переменился в лице, услышав вторую фамилию Сучковского. Пока секретарь читал показания, Свенцицкий вслушивался в каждое слово. Когда показания были зачитаны, он сказал:
— И это ложь.
Председатель поднял к близоруким глазам какую-то бумажку.
— Свидетель Свенцицкий, вот показания, данные сегодня в Особом отделе неким Головачом. Он направлен вами на катер Алехина. Этого не отрицаете?
Свенцицкий как-то сник и больше не отвечал на вопросы председателя.
Члены суда пошептались, и председатель объявил:
— Трибунал постановил взять свидетеля Свенцицкого под стражу.
Мигом выросли два здоровенных военмора с винтовками. Свенцицкий уходил, высоко подняв голову, но губы у него дергались.
Вахрамеева оправдали. Я крепко пожал ему руку. Он похлопал меня по плечу:
— Учись, комсомол, революционной бдительности. Гады пока еще нас окружают кольцом…
Через несколько дней мы сопровождали канонерскую лодку, только что вышедшую из дока.
Ход у нее был тихий, мы ее поносили последними словами, так как не раз приходилось за ней возвращаться. Но мы все же шли вперед, и в каждом порту нас встречали толпы людей.Флота по существу еще не было, но люди кричали от всей души: «Да здравствует Рабоче-Крестьянский Красный Флот, наш оплот!»
Не торопясь, мы обошли почти все порты Черного моря. В Батум пришли под вечер. У мола стояли корабли с иностранными названиями — республика начала торговать с заграницей. На бульваре шуршали пальмы, усатые и бородатые дядьки пили из крохотных чашечек кофе.
Огромный фонарь ярко светил у Интернационального клуба моряков. В клубе шло собрание. Нарядно одетые девушки с нетерпением ждали танцев. Оратор, как видно, заканчивал речь: в зале нетерпеливо поскрипывали стулья. Он говорил о дружбе моряков всего мира. Закончил призывом к мировой революции. Духовой оркестр грянул «Интернационал». В зале с грохотом стали убирать стулья. Капельмейстер обернулся: нельзя ли уже начинать первый вальс. Я узнал его. Я узнал в этом стареньком человечке, с жалкой улыбкой смотревшем в зал, своего грозного когда-то отца. Он оторопело взглянул на меня. — «Сергей?» — спросил неуверенно. Мы обнялись.
Он был ранен под Карсом, долго лежал в госпиталях. Теперь жил в Батуме.
Танцоры жаждали музыки. Отец виновато посмотрел на меня и обернулся к оркестру. Я отошел к стене, постоял, посмотрел, как танцуют, вспомнил наш дуэт из «Роберта Дьявола». Мне было жаль старика. Я простил ему все, все обиды… Того отца больше не было. Был другой, одинокий, по-видимому, очень больной и несчастный.
Глава пятнадцатая
Флот воскресал.
Уже колыхались на рейде и в бухтах вспомогательные суда, опускались под воду водолазы. Старые черноморцы-коммунисты, отозванные из всех городов, где они застряли после гражданской войны, возвращались домой, в Севастополь. В Москве собирался съезд комсомола, который должен был объявить добровольный призыв на флот. От нас на съезд были выбраны Люба Титова и несколько ветеранов боевого Союза молодежи города Севастополя. Зашел разговор о подъеме «Меркурия», крейсера, полузатопленного интервентами на рейде. Его ощупывали, обследовали и выяснили, что машины подорваны. Механик Возниченко собирался поехать за машинами на Балтику. Там был однотипный крейсер, у которого обветшал корпус.
Ожили и ободрились старые флотские служаки — сверхсрочные боцманы и старшины. Командующий сказал, что скоро всем дела будет по горло: на флот придет комсомольская молодежь.
Как раз в это время, осенью двадцать второго, комиссар собрал нашу неразлучную троицу:
— Ну, что я вам говорил? Отстоял я вас, комсомольцев, своей шкурой за вас поручился. Уверен, не подведете вы Вахрамеева. Поздравляю, ребята: в училище едете, — Ура! — заорали мы.
— Ни пуха вам, ни пера! Не посрамите родной Черноморский флот. Опасайтесь зазнайства и хвастовства — пустая бочка пуще гремит. А вернетесь, свое отучившись, увидите новые катера и будете командовать ими. Ну, идите к писарю, он выпишет вам документы…
Я простился с Алехиным. Прощание было сердечным.
Командир мой сказал:
— Вы, Тучков, счастливее меня. Меня жизнь помолола изрядно. Желаю успеха.
Простился и с боцманом. Стакан Стаканыч даже прослезился:
— Вернешься, может, и под твоей командой поплаваю, а не дождусь, не поминай Степана Степаныча лихом.
Мы расцеловались. Усы у него были мокрые и колючие.
Поезд уходил вечером. Мы шли на вокзал с сундучками. Огней было мало. Под ногами хлюпали лужи. Дул северный ветер. Море шумело. Тополя шелестели над мокрой платформой.