Ночные туманы

Я вскочил.

— Сиди, — прижал меня к стулу инспектор. — Ты принесешь мне запрещенные книжки…

Хорькевич угодливо кивал своей узкой головкой и улыбался, оскаливая желтые с черными пробоинами зубы.

— Не принесу.

Улыбка исчезла с лица Хорькевича.

— Не принесешь? — прошипел инспектор.

— Я не доносчик и не шпион, господин инспектор, — выпалил я одним духом, — и доносчиком быть не хочу!

Капелюхин стал краснее вареного рака.

— А, вот ты каков! — он ущипнул меня. Я вскрикнул от боли.

— Молчать! — Капелюхин ударил меня по щеке.

Кровь бросилась мне в голову. В глазах потемнело.

Я крикнул:

— Не смейте!

Он еще раз ударил меня, надвинулся огромным своим животом, придавил к холодной стене:

— Скажешь, кто читает запрещенные книги?

Он впился словно клещами в плечо.

— Пустите меня!

— А вы его за ушко, за ушко! Оторвите паршивое ухо, — неописуемо вкрадчивым голосом посоветовал Хорькевич.

Капелюхин схватил меня за ухо. Я вырвался.

— Держите его, Станислав Владиславович! — крикнул Капелюхин.

Хорькевич кинулся к двери. Я споткнулся и ухватился за стол. Передо мной лежал тяжелый журнал.

— Не троньте меня!

Я изо всей силы кинул толстую книгу Капелюхину в голову.

Капелюхин завизжал, как свинья, когда ее режут.

Хорькевич загораживал дверь, широко расставив руки и зажмурив глаза, ловил меня, словно птицу. «Да ведь он на Вия похож!» — подумал я в ужасе. Инспектор схватил меня за ворот. «Убьют! Забьют насмерть!»

Но тут дверь распахнулась. На пороге стоял учитель пения Инсаров с пачкой нот в руках.

— В карцер! Сгною! В карцер! Сторож! — тяжело дыша, кричал Капелюхин.

Вошел старик сторож.

— Заприте его в пустом классе!

Сторож вывел меня в коридор. Нас обступили ученики.

— За что тебя? — спросил с участием Васо.

— Пузо хотел, чтобы я стал доносчиком!

Сторож открыл ключом пустой класс. Ключ звякнул в замке. Парты были навалены одна на другую — собирались белить стены. Сколько я просижу здесь? День? Ночь?

Несколько раз за дверью возникал шум — ученики выбегали на перемену. Потом я услышал голос, читавший:

«Благодарим тебя, создатель, яко сподобил еси нас благодати твоея, во еже внимати учению…»

Эту молитву читали после уроков. Все уйдут, и я останусь один.

— Благослови наших наставников, — читал кто-то, — родителей, учителей, ведущих нас к познанию блага и даждь нам силы и крепость к восприятию…

В коридоре затопали, зашумели. Все стихло. «Нельзя засыпать, — подумал я, — здесь наверняка ходят крысы».

Но я все же уснул и спал, пока не услышал:

— Вставай, негодяй! — Отец тряс меня за плечо. — Идем домой! — Он ударил меня по затылку.

Мы прошли мимо сторожа, вышли на улицу. Отец шагал молча.

— Отца твоего дружка Гущина сегодня арестовали жандармы, — сказал он.

Мы подошли к дому. Отец пропустил меня вперед и еще раз стукнул кулаком по затылку.

— Снимай штаны, — приказал он и снял свой широкий пояс.

— Оставь, Иван! Ты убьешь его!

— Не вмешивайся! — Отец ударил меня ремнем.

Мать, с распущенными волосами, в длинной, до пят, белой сорочке, воскликнула:

— Негодяй!

Он продолжал меня бить. Она схватила ремень. Пряжка рассекла ей лоб, и по нему потекла тоненькая струйка крови.

— Беги, Сергуша, беги!

Отец ее оттолкнул.

Мать выпустила ремень, пошатнулась и медленно стала опускаться, голова ее глухо ударилась об пол.

— Мария! — Отец бросился к матери. — Мария! — с глухим рыданием выкрикнул он и опустился возле нее на колени.

Глава седьмая

Я лежал в кровати. В окно были видны казармы, озаренные лунным светом.

«Мать спасла меня вечером, он забьет меня насмерть утром».

В соседней комнате скрипнула половица. Потом тихо открылась дверь. Я натянул на голову одеяло.

— Ты спишь, сыночек?

— Мама!

Мать обняла меня.

— Как он бил тебя! Как он бил тебя! — Она стала целовать меня в лоб, в нос, в подбородок. Словно в бреду, она бормотала: — Если бы я была здорова, мы бы ушли от него… совсем… Далеко… далеко… — Она прислушалась. — Я пойду, — сказала дрогнувшим голосом. — Вдруг он проснется…

Мама еще раз крепко поцеловала меня сухими, горячими губами и вышла.

«Мы бы убежали от него… совсем…» — повторил я слова матери. А что, если я убегу? Совсем? Куда? К морю!

Ну, конечно же, к морю! Эх, сговориться бы с Севой, с Васо, бежать бы втроем! Все равно. Поеду один. Дойду до первой станции, сяду в поезд. Разыщу Севкиного дядю.

Я лихорадочно стал одеваться. Завязав в узелок несколько кусков хлеба, кусок жареной курицы и несколько яблок, я выбрался из дому.

Казармы спали. Густой туман висел над полковым плацем. Где-то очень далеко пропел петух. Ему ответил второй, потом третий. Большой черный пес выбежал с лаем. Он обнюхал мой узелок, завилял хвостом. Я в последний раз взглянул на унылый наш дом. Бледный огонек светился в одном из окон. Я бегом пересек плац.

В предрассветном сумраке белело училище. Тополя заслоняли его темными тенями. Поскорей выбраться из города! Мне казалось, я слышу тяжелые шаги отца. Даже почудился окрик: «Стой!» Но все было тихо. За дальними горами чуть посветлело. На железной дороге протяжно прогудел паровоз. Туда, к первой станции! Я выбрался за город.

Я не представлял в ту минуту, как буду жить один, как стану добывать себе пищу. Я стремился только скорее уйти подальше от страшного ремня с металлической пряжкой.

За горами совсем посветлело. На моих глазах темные облака окрасились в желтые, словно невидимый художник тронул их кистью. Потом облака порозовели, стали краснеть, и из-за самой высокой горы выглянуло ослепительно яркое солнце. Все небо стало голубовато-розовым. Сразу в долине началась жизнь: запели птицы, зеленая ящерица пробежала через дорогу, в селении залаяли собаки, закричали буйволы; за кладбищем несколько аробщиков покрикивали на ленивых, с трудом поднимавшихся волов:

— Хио! — кричали они. — Вставай! Хио-хо!