Ночью все волки серы

Дни проплывали мимо в спокойном однообразии. Вставал я когда вздумается, в течение двух часов сидел за завтраком, пил кофе, потом ехал в ближайший магазин за продуктами, потом плыл на своей лодочке к дальнему родственнику на один из островов, находил подходящее место, расставлял сеть и добывал себе обед как повезет.

Каждый вечер я совершал пробежки, с каждым разом все более и более длинные. Одновременно потребность в алкоголе становилась все меньше. Когда бутылка акевита опустела, мне и в голову не пришло ехать в город исключительно ради того, чтобы купить себе другую, а ящика пива мне хватило на целых четыре недели. Пиво здесь продавалось только ящиками. Считалось, что так люди выпьют меньше. Последнюю неделю я пил исключительно молоко, кофе, чай и воду. Я чувствовал, как постепенно крепнет и наливается силой мое тело. Год этот был такой утомительный и сумбурный, и у себя в конторе я часто заглядывал в рюмку.

Свой отпуск я проводил в одиночестве. Я дал согласие на поездку Томаса в США вместе с Беатой и ее новым мужем, получившим для путешествия в научных целях специальную стипендию, которая должна была покрыть расходы их двухмесячного пребывания там. Я все время называю его «новый муж Беаты», хотя, собственно говоря, теперь он уже женат на ней дольше, чем я. За время каникул Томас прислал мне две открытки. Одна была из Диснейленда, он писал, что еще никогда ему не было так весело. Другая представляла собой подлинную фотографию трупов Тима Эванса, Боба Далтона, Грата Далтона и Тексаса Джека после легендарной перестрелки в Коффевилле, в Канзасе 5 октября 1892 года [12] , а на оборотной стороне я смог прочитать, что и эту поездку мой сын будет помнить всю жизнь.

12

Имеются в виду события в небольшом городке Коффевилле, когда банда грабителей захватила здания двух местных банков. В перестрелке с полицией эти четверо бандитов были убиты.

Мой дальний родственник писал мне из солнечных краев, что выпивка там дешевая, а женщины доступные, и что все время светит солнце. Других вестей я не получал. Вечера я проводил у большого окна с бокалом пива и читал книги, такие толстые, что для того, чтобы дочитать их до конца, потребовалось бы несколько отпусков. Иногда я просто сидел и смотрел вдаль, взгляд блуждал среди островков и кажущегося бескрайним моря. Люди всегда смотрят в сторону горизонта в надежде, что там откроется что-то новое, какой-то другой, лучший мир. Порой я видел бороздящий морское пространство лайнер, а вдали, к югу, маяк посылал во все стороны свои регулярные сигналы, как будто бы хотел сказать: я тут, я тут, я тут…

В домике по соседству жила семья с двумя маленькими детьми. Глава семейства был массивный, носил подтяжки и очки. Его жена была из тех подвижных прозрачных блондинок, которые в бикини становятся совершенно невидимыми. По вечерам при свете керосиновой лампы я мог наблюдать их жизнь. Уложив детей спать, они садились рядышком и так же, как и я, любовались морем, изредка перебрасываясь словами. Они казались на редкость довольными жизнью. Днем они выходили в ярких шуршащих дождевиках и, встретившись со мной на тропинке, приветливо улыбались и кивали, а когда через несколько дней стало совсем скучно, пришли их дети, чтобы переброситься парой слов с одиноким человеком, живущим на холме.

Три дня светило солнце. Тогда они все время до самого заката проводили на террасе своего дома, и детям разрешалось долго не ложиться. Они наливали какие-то разбавленные напитки в бокалы, а когда становилось совсем холодно, натягивали на себя толстые вязаные свитера и теснее прижимались друг к другу. Я слышал звонкие голоса, сидя на плоских камнях перед домиком с чашкой горячего кофе, наблюдая за старой ловушкой для крабов, стоящей прямо у моих ног. Где бы я ни находился, повсюду было солнце, круглое и красное, как воздушный шар, оно медленно опускалось за горизонт и было так похоже на мячик, что, казалось, вот-вот подпрыгнет кверху, но оно садилось все ниже, куда-то вглубь, и морская мгла, как черная, чума, окутывала все вокруг.

Но таких солнечных вечеров было не так много.

Когда дождь тихо кропил спокойную водную гладь, я плавал на лодке и извлекал крабов из темных ловушек. А потом я поглощал блюда, приготовленные из них; предаваться таким нескончаемым неспешным — крабным трапезам можно только в полном одиночестве.

А там дни стали убывать. Вечера стали темнее, а утренний воздух холоднее. Я пробыл здесь несколько дольше, чем предполагал, и были уже первые дни августа, когда я навел в домике порядок, закрыл окна ставнями и запер его на ключ.

Я уже проехал мост, когда ощутил дуновение юго-западного ветра, на севере виднелся остров Лек, весь закутанный облаками, словно грязно-серой ватой, как будто бы специально для того, чтобы не столкнуться с каким-нибудь судном. По небу плыли рваные облака, которые, казалось, готовы поглотить последние остатки лета со склонов гор.

Я поставил автомобиль на Башенной площади и вошел в свою контору на набережной, Скопилось много почты, как будто бы кто-то нарочно постарался загрузить на летнее время почтальонов работой, рассылая груды рекламных проспектов. Ничего адресованного лично мне, кроме требования уплатить очередной взнос по страхованию жизни, а я эти взносы давно перестал платить, поняв всю бессмысленность данной затеи, я в почтовом ящике не обнаружил. Я подошел к своей конторе и отпер дверь. Здесь накопился густой слой пыли, под стать плотным тучам над норвежским побережьем. Все остальное было таким, как я и ожидал. Бутылка в ящике стола оказалась пустой, как предвыборное обещание, а единственным изменением в городском пейзаже за окном явился уже вырисовывающийся силуэт нового здания на Набережной, что придавало Вогену красивый и обновленный вид, подобно тому, когда гнилые зубы во рту бывают наконец заменены на искусственные.

А когда я позвонил в больницу и спросил о состоянии Ялмара Нюмарка, мне сообщили, что его выписали.

12

— Выписали? — переспросил я, возможно чересчур громко. — Вы имеете в виду перевели в санаторий или центр реабилитации?

— Минутку, — произнес голос и замолк, не договорив.

Послышался другой голос, гораздо более начальственный, и я сразу же представил себе одну из этих больших, сильных медицинских сестер, которые готовы осыпать вас материнскими упреками только потому, что вы осмелились перевернуться во сне, не вызвав предварительно кого-нибудь из медицинского персонала и не спросив на это разрешения.

— Педерсен у телефона, что вам угодно?

— Сейчас я вам все объясню. Моя фамилия Веум, и я хотел бы навестить моего доброго друга Ялмара Нюмарка, который…

— Он выписан. Сегодня.

— Но ведь он… Неужели его действительно выписали?

— Он уехал домой, если это вас интересует.

— Но разве он может ходить? Последний раз, когда я видел…

— Он шел на костылях, но вполне мог передвигаться.

— Вполне мог передвигаться? Но ведь он живет на четвертом этаже, в старом доме без лифта. Как вы считаете, каким образом…

— Извините, Веем…

— Веум.

— Это, конечно, нехорошо, но сейчас в период отпусков у нас катастрофическое положение с кадрами. Если состояние больных позволяет, буквально из операционной мы отправляем их на такси домой.

Я услышал, как она роется в бумагах.

— Кроме того, я могу успокоить вас, мы связались с социальной конторой и договорились о помощи на дому для него — ежедневно, так что… Есть люди, которые находятся гораздо в более худшем положении, чем он. Вы, вероятно, родственник, так что…

— Я навещу его немедленно.

— Вас что-нибудь еще интересует, Веум?

— Нет, это…

— Тогда до свидания.

— До свидания.

Я поспешно положил трубку, как будто бы для того, чтобы она не смогла перезвонить мне и наброситься на меня с какими-нибудь увещеваниями. И отправился в путь.

Неказистый серый дом с печной трубой, где жил Ялмар Нюмарк, выглядел не очень-то гостеприимно. Я ступал по темной лестнице. Как тяжело это, вероятно, было для семидесятилетнего человека подняться сюда на костылях. Если случится пожар, то, клянусь богом, от него останется только папка в полицейском архиве, которую полагается хранить в течение тридцати лет.