Ноктюрн льда и клавиш

Мы останавливаемся друг напротив друга, пожимаем руки.

– Ну, как дела, Назар Васильевич, – спрашивает он меня.

– Зашибись, – с сарказмом бросаю я.

– Что Семипалов сказал? – хмурит брови отец.

– Сказал, что не быть твоему сыну звездой мирового хоккея.

Отец прищуривается и говорит:

– Ладно, с Семипаловым я сам проконсультируюсь, а ты кончай ёрничать. Подождите меня с Аней в машине, – бросает он и направляется в кабинет врача.

– Ну, а на самом деле, что доктор сказал? – шепчет Анька.

– Через три недели контрольное обследование, и если все зашибись, мне можно будет выйти на детский каток и сделать кружок, – иронизирую я.

Анька закатывает глаза.

– Ты невыносимый.

– Весь в тебя.

Сестра обнимает меня одной рукой за талию и кладет голову на плечо.

– Все у тебя еще будет, вот увидишь.

– Мне бы твой оптимизм. Смотрю, все вокруг на позитиве, лучше меня знают, что да как. Василь Игоревич вон наверняка уверен, что если с хоккеем покончено, то он заграбастает меня к себе в фирму.

– А что, неплохой вариант, – улыбается сестра.

– Какой из меня бизнесмен, Ань? – кошусь я на сестру.

– М-м-м, – задумывается она. – Такой же, как из меня пианистка, – ржет Анька.

Я тут же вспоминаю Белку, которая несмотря на мои угрозы раздербанить ее пианино в щепу все равно каждый день бьет по клавишам. Да, нехорошо с девчонкой получилось. Пришел, разорался, как полный придурок, потом нажрался бутербродов и свалил в закат. Надо, наверное, извиниться. Или не надо?

Мы садимся с сестрой на заднее сиденье отцовского мерса.

– Пережить бы этот семейный обед, – вздыхает Анька. – Мама тоже придет…

– Да ладно? Она сядет с отцом за один стол?

– Прикинь, – изгибает бровь сестра. – И все ради тебя.

– Охренеть. Значит, будут с двух сторон мне вставлять мозги по поводу моей мнимой депрессии.

– Она у тебя не такая и мнимая, Назар, – говорит осторожно Аня.

– И ты туда же? – Я зло смотрю на сестру.

– Нет, но кто еще тебе скажет правду, если не родная сестра.

Какая, однако, знакомая фраза.

– Не слишком ли ты мала, чтобы мне советы раздавать, – тут же бросаю я и снова ловлю это странное чувство дежавю.

Нет, все-таки надо перед этой Юлей Белкиной извиниться. Может, подарить ей какой-нибудь курс по игре на пианино? А то ведь совсем меня с ума сведет. Тут же отмахиваюсь от собственных мыслей: нашел, о ком думать.

– Ну что, все совсем неплохо, – заявляет отец, усаживаясь на пассажирское место, и его шофер заводит двигатель.

– Да уж, все превосходно просто! – снова язвлю я.

– Начнешь потихоньку, а там со временем перейдешь к полноценным тренировкам.

– Сезон уже начался. Я уже пролетел с чемпионатом мира. Теперь пролетаю и с попаданием вообще куда-то. Со мной даже контракт расторгли.

– Ну, с контрактом ты сам виноват, нечего было слушать этого Баева. Недотренер, – брезгливо морщится отец и добавляет: – Ничего, наверстаешь. Не в этом году – так в следующем.

– Ага, наверстаю. Кому я буду нужен через год, – кривлюсь я.

– Будешь. Позвони Воронцову Виктору Борисовичу, ты у него в школе «Лед и Пламя» начинал. Он тебя знает как облупленного…

– И что он может? – не выдержав, ору я. Анька тут же кладет руку мне на предплечье, успокаивая.

– Во-первых, сбавь тон. Мал еще так со мной разговаривать, – не теряя самообладания, отвечает отец. – А во-вторых, проконсультироваться с хорошим тренером не помешает. Врачи врачами, а Воронцов посоветует нагрузки и как быстрее восстановиться. Может, лично с тобой позанимается. Зря я, что ли, спонсирую их.

– Да, ты ничего зря не делаешь, – фыркаю я и, пошарив по карманам, вставляю в уши беспроводные наушники, врубая музыку на всю.

Отец, кажется, еще что-то говорит, но я ни хрена больше не слышу, закрываю глаза и откидываю голову на подголовник. Как же хочется уснуть, проснуться и понять, что все это было лишь кошмарным сном, и я снова могу выйти на лед.

Глава 5

Юля

– Давай тут за главную, – говорит отец, целуя меня в макушку. – Хвост пистолетом, все дела.

– Так точно! – салютую ему я.

Я закрываю за папой дверь и грустно вздыхаю: снова его не будет дня три. Когда мы попали в аварию, отца с нами не было, он тогда улетел в очередной рейс в Анголу, куда отправляли несколько бортов гуманитарки. Папу сорвали из отпуска, потому что больше некому было лететь, а мы с мамой и братом остались. В тот день мы поехали на экскурсию, но погода была плохая, накрапывал дождь. На горном серпантине было довольно опасно, но мама уверенно держалась за рулем и ехала осторожно, чего нельзя сказать о водителе туристического автобуса. Он не справился с управлением на очередном витке дороги, и огромный автобус понесло на встречку, по которой ехали мы. Автобус протаранил нашу машину, но нам, можно сказать, повезло: автомобиль крутануло, откинуло к скале, а вот сам автобус со всеми его пассажирами сорвался в пропасть. В той аварии погибло семь человек, а еще мои мама и брат. Они погибли на месте, а я выжила и попала в больницу.

Отец проводил у моей постели дни и ночи, не теряя надежды, хотя доктора не давали оптистичных прогнозов. Но, видимо, я слишком хотела жить или отец слишком сильно молился. Потом, когда спустя четыр с половиной месяца меня выписали, отец порывался уволиться из авиации и найти более оседлую работу. Я ему не позволила. Папа и так потерял слишком много, если он лишится ещё и возможности летать, то тогда уже я потеряю его. Я знала, как тяжело ему подолгу оставаться дома теперь, когда здесь была только я. Живое, но поломанное напоминание о том, что брат и мама не преодолели смерть.

Я снова сажусь за моё старенькое пианино, откидываю крышку, ставлю перед собой этюдник Карла Черни и, закрыв глаза, начинаю играть. Мне не нужны ноты, многие этюды, все, я знаю наизусть. В голове музыка звучит так, как надо, а вот на деле… На деле мои пальцы не слушаются, скользят, не дотягиваются до нужной клавиши, не бьют по ней с нужной силой или легкостью. Но я знаю, если я буду стараться, если я буду верить в себя, то все получится…

– Такими пальцами невозможно играть, – абсолютно бесстрастно говорит Бескудникова, когда я впервые вернулась к занятиями в консерватории. – Не мучай себя, Белкина, и не строй иллюзий.

– Но вы же сами говорили, что редко встретишь пианистов с такими руками, как у меня, – бормочу я, а к горлу подступает ком. – Вы же говорили, что я талант.

– Талант, который ты не уберегла. Ты посмотри на себя. – Бескудникова хватает мои руки и переворачивает их ладонями вверх. – Сколько переломов у тебя было?

– Много… – шепчу я, глотая слезы.

– Много, – холодно выдыхает она. – А вот этот шрам, – она проводит по среднему пальцу, – он выпирает так, что похож на шпору. Как ты будешь играть такими пальцами?