Ноктюрн Пустоты

Остаются считанные секунды до пуска. Грос достает из личного сейфа кольт сорок пятого калибра. Точнее — красную, из тяжелой пластмассы, с крупной насечкой для уверенного захвата, рукоять кольта. Красную — значит боевую; черная — тренировочная — остается в сейфе. Вместо дула — шнур с вилкой для включения в сеть.

Экипаж затаил дыхание: командир воткнул вилку в розетку. Мигание ламп подтверждало: электрическая цепь подлодки, наподобие гирлянды рождественских лампочек, почти замкнута, готова включить двигатели ракет.

Грос подмигнул в глазок камеры, нажал пуск. Курок щелкнул отчетливо.

Раз! — и чуть дрогнул пол, ушла из шахты ракета.

Два! — и вторая ракета набирает над морем высоту.

Два мощных заряда взрываются в центре тайфуна, сея тонны йодистого серебра. Над «Камиллой» сгустились тучи, водопады обрушились в напряженно-пустынный «глаз бури», который мы недавно наблюдали. Казалось, ураган осел, снизил скорость. Через три часа разведочные самолеты доложили, что «Камилла» стремительно набирает прежнюю силу, заметно увеличивая свой бег; однако движется в противоположную сторону — к Центральной Америке и Вест-Индии.

— Как говорит мистер Бари, снимавший этот репортаж, — заявил в заключение командир Грос, — Америка может спать спокойно. «Камилла» не состоялась, катастрофы не будет. Ни у кого из вас не улетит больше теща!..

Глава двадцать третья

Я не завершил репортаж о Камилле», выдал его в эфир без надлежащей концовки, единственный раз в жизни пренебрег правилами «честной игры» журналиста и сразу же поплатился своей репутацией.

Надо было лететь в Панаму, Никарагуа, другие страны, на которые обрушился ураган. А я летел в Чикаго, где начинался судебный процесс над террористами «чертовой дюжины».

Америка благословила военно-морской флот, избавивший страну от лишних переживаний, и тотчас забыла о них.

Центральная Америка проклинала «Камиллу», «Персея», адмирала Гроса и всех на свете янки. Ее можно было понять: за что такие испытания для народов малых стран! Фигурировала история с пятьюдесятью постояльцами одного старого, крепкого, как Бастилия, островного отеля: в честь игры необузданной стихии они решили дать вечеринку на большой веранде над морем — к началу празднества всех жителей отеля, среди которых было немало американцев, уже не существовало.

Газеты ехидно комментировали репортаж с подводной лодки, изображая меня чуть ли не ставленником Пентагона: вот, мол, представил такого симпатичного интеллектуала Гроса, обещал, что катастрофы не будет, а в действительности страдают невиновные. Некоторые задавались более серьезным вопросом: стоит ли вообще укрощать ураган, если его поведение непредсказуемо?

Один Аллен не ругает меня.

Он ворчит со своих высот:

— И так было ясно, что он пойдет в сторону Центральной Америки. Панама отказала в военно-морской базе… Значит, Панама пострадала крупно. Никарагуа национализировало имущество компании — так же и с Никарагуа… Остальные — для острастки! Понял, Жолио? Я почти нащупал систему!.. Ты делай свои выводы… Как там насчет Марии?

— Я лечу в Чикаго на судебный процесс…

— Я все знаю, — хрипит в динамике голос Аллена.

Он знает о гибели Марии.

— Какая информация об этом типе из «Айвенго», Джон?

— Вилли, Вилли! — позвал я друга, напомнив ему, что он нарушает конспирацию переговоров.

— Извини, Жолио. Слушаю!

— По предварительным данным, согласен на обвинение в неумышленном убийстве, если приговор не превысит пятнадцати лет.

— Подонок! — Аллен выругался. — Плюнь на него, ищи зачинщиков. Как Эдди?

— Он тоже собирается в Чикаго.

— Держись молодцом!.. Привет Эдди и… Марии!

— Привет тебе.

Я опоздал на час. Всего час назад у здания старого чикагского суда решилась судьба «чертовой дюжины». Когда я подъехал к массивному дому, лишь кучка зевак обсуждала недавнее происшествие, да полицейские измеряли расстояние между поверженным тюремным фургоном и стоявшей неподвижно длинной черной машиной с видневшимися издали буквами наискосок: «ЭДДИ».

Я сразу понял: все, что я вижу, натворил Эдди.

Подбежал к полицейскому.

— Я — Джон Бари!.. Что здесь произошло? Где водитель этой машины?

Он медленно обернулся, оглядел меня с головы до ног.

— А-а, Бари. — Взял под локоть. — Поехали.

Мы очутились в госпитале. Человек в белом халате объяснил ситуацию. Эдди в реанимации, состояние — неопределенное. Я видел его несколько минут — белое лицо среди бинтов, простыни, беззвучно работающие приборы. В голову залезла идиотская мысль: «Он сделал свое дело, он отдыхает». А чем могу помочь ему я — отец? Без матери — ничем! Если бы даже я оказался в тот момент на площади перед судом, и то — ничем!

В безвоздушном коридоре госпиталя возник человек в полицейской форме, сел рядом со мной. Он сидел час или два — не знаю, сколько времени, пока я не пошевелился, не узнал окончательно Боби.

— Что случилось, Боби? — спросил я и не услышал собственного голоса.

— Они сами виноваты — твой сын и Гастон Эрве. Ты не обижайся, Бари, на моих ребят. Дело сделано так профессионально, что никто не успел выстрелить в шину.

Приятель Эдди лежал в соседней палате. Он пострадал меньше и давал показания.

Эдди заранее перегнал в Чикаго свою машину, прилетел сам. В Большом Джоне они встретились с Гастоном, разработали подробный сценарий. Эдди твердил, что «чертова дюжина» — эти проклятые чернолицые, чернорукие убийцы его матери — должны быть наказаны.

Телевидение вновь развернуло ажиотаж вокруг предстоящего процесса. Комментаторы твердили, что в обвинительном заключении отсутствует пункт об умышленном убийстве пассажиров такси, тем самым будоража злобное воображение обывателя. Писатель Джеймс Голдрин в интервью чикагскому отделению Эн-Би-Си доказывал, что его молодые соотечественники — жертвы существующих порядков, испорченных нравов страны и всего капиталистического строя, они вообще ни в чем не виновны. Телевизионщики как бы нарочито били по воспаленному сознанию двух юношей, приближая трагическую развязку.

Мальчишки рассвирепели: «Ну, мы сами сделаем то, что требуется!..»

Позже, оценивая всю свою работу, я неожиданно для себя вдруг взял и скомкал всю свою прожитую жизнь, просто выбросил ее в мусорный ящик. Я, который считал себя независимым репортером, чем отличался я от телевизионных гангстеров, терроризирующих зрителя, держащих его в постоянном нервном напряжении? Все эти ежедневные происшествия — убийства, ограбления, насилия, кошмары — подаются телевизионными компаниями как единственно правдивая история общества, как сущая суть человеческой жизни, ее фаталистический итог: «Убей! Заткни ему глотку! Вырви язык и глаза! Кишки намотай на кресло! Заморозь, разморозь и пожарь на огне! Истолки в порошок и развей по ветру!.. Ну, что смотришь, бестолочь? Не хватает решимости — убить, разлюбить, позабыть, растолочь в порошок и пустить по ветру?!» Разве не в этом смысл всей правдивой, оперативной, нескончаемой, как карусель, жесточайшей по форме и духу телепродукции Америки, без которой не могут жить ни минуты миллионы американцев?