Ноль три

— Да уж полистаю.

Это, конечно, малоблагодарное дело — пересказывать повесть.

Нет, особых красот или самостоятельных соображений я не заметил. Даже, помню, огорчился, что не нашел каких-либо неловких ученических фраз, нет, мне показалось слишком даже гладковато.

Все понимаю — трудно ожидать от первой вещи юного автора, что в ней прорежется индивидуальность или самостоятельная манера. Нет, гладковато, усредненно, привычно. Так, подробный пересказ биографии героя. Но вдруг сквозь сухую скороговорку пробился свежий по описанию эпизод — про шалости Каховского в занятой французами Москве. А потом снова сухое безличное изложение — до романа Каховского с Софи Салтыковой.

Тут я понял, в чем дело. Мальчик раскрепощается только тогда, когда у него достаточно материала. А иначе фантазию свою сковывает… Потому как раз боится рисковать и не порет отсебятину, что не нагл. А не нагл потому, что образован. Это закон: без авторской полуграмотности, заметил я, читая современные поточные вещицы по истории, бойкое письмо встречается редко.

Но уж роман Каховского с Софи Салтыковой Андрюша изложил и бойко, и весело.

Что понятно — знает книгу Модзалевского «Роман декабриста Каховского» (брал у меня, и замечу не без тщеславия собирателя, в давнее время я за эту книжку отдал всего трешку).

Тут уж Андрей раскрепостился. И юмор, и легкая ирония появились. Ну прямо тебе рыцарский роман. Герою двадцать шесть лет, барышне восемнадцать.

Смоленская тихая деревушка. Герои гуляют при луне. А вот уж лунная дорожка на глади пруда, и рыцарь наш, восхищенный и лунным светом, и, конечно же, барышней, сжимает ей руки — ах, не могу более переносить — закрывает лицо ладонями, вскрикивает (ведь он поражен именно в сердце, а это больно) и убегает.

А барышня-то, Софья Михайловна Салтыкова, считает, что сердце Пьера чисто, как кристалл, и в нем так легко читать.

Тут Андрюша, на мой взгляд, неплохо придумал — он перебивал авторскую речь выдержками из писем Салтыковой.

И вот она в упоении, вот она протягивает Пьеру дрожащую руку, и он прижимает ее к своим губам и покрывает радостными слезами, и «я пылала уже очень сильным огнем».

И вот снова лунный свет, и дорожка на глади тихого пруда, и «мы шли только вдвоем, при свете луны, очень смущенные, не зная, что говорить».

Раннее солнце пробивается в окно, его лучи залили стену, «я была в упоении, я видела во сне Пьера и проснулась еще более безумно влюбленной в него» (черт побери, прямо тебе «я на земле, где вы живете и ваши тополя кипят»).

Странное дело, Андрей так забавно и трогательно это описал, что я вовсе забыл, что через год Каховский выстрелит в Милорадовича и Стюрлера.

А потому что «смерть без вас мне благо. Ваше молчание остановит биение моего сердца».

Но у папа два часа продолжаются спазмы — жених нищ. «Они убьют меня!» — кричит папа.

«Прощайте! И за пределами гроба, если не умирает душа, я ваш». А также: «Вы еще можете быть счастливы, не я».

Да, она несколько раз выходила замуж, дожила до старости, а он?

А он, потерпев крушение надежд на счастливую и безбедную семейную жизнь, точит саблю о гранит — или с собой, или с этим паскудным миром он сейчас что-нибудь да сделает.

На этом закончилась первая часть рукописи.

9

Мы с Наташей собирались на целый день уехать загорать, и стоило мне вспомнить об этом, как накатывала теплая волна нежности, словно бы экстрасистола у юного невротика, и сердце шлепалось в теплую лужицу надежды и давало о себе знать нежнейшим приливом жара.

Утром я нетерпеливо выглянул в окно и понял, что сегодня не позагорать — небо было обложено тяжелыми разбухшими тучами. Однако жара не спадала, и было ясно, что скоро начнется гроза.

Сразу утешился: не будет загара, так уедем куда-либо вдаль, где нас никто не знает. Целый день вместе — заранее оговоренная радость.

На платформе было малолюдно — будний день, очередная электричка.

Наташа шла ко мне от газетного киоска — серые вельветовые брюки, босоножки, белая блузка, белая кепочка.

И во мне сработал защитный рефлекс — о нет, она вовсе не красавица — и роста небольшого, и бедра узковаты, и эта особенность в лице, вроде аномалии — круглая ямка над верхней губой, придающая лицу обиженное выражение.

Но стоило мне увидеть нежную ее улыбку, как краткий этот защитный рефлекс погас от яркой вспышки радости.

И мы смотрели друг другу в глаза — долгое привыкание после долгой же разлуки. Ничего не случилось? Не забыл?

И со стыдом я признался себе, что включился сторож — как бы не увидел кто из знакомых, что ты на платформе с молодой женщиной, и непроизвольно бросил взгляды по сторонам — заячьи эти сторожкие взгляды — знакомых нет, но руку следует опустить.

— Будет дождь? — спросила Наташа, показав на сумочку, из которой торчал зонтик. Она, несомненно, заметила мои озирания по сторонам, но — свои люди — все поняла и не обиделась. Внешне, по крайней мере.

— Хуже! Будет гроза, — ответил я, знаменитый метеоролог, морской, можно сказать, волк.

— Да, как Зощенко? — спросил я уже в вагоне.

— Тебе это интересно?

— Мне все интересно, если это касается тебя, — это было правдой.

— Нормально. По-моему, скучно не было. Даже поспорили. Даже до крика дошли.

Это такие интеллектуальные игры провинциалов. Много лет при библиотеке существует «Клуб любителей чтения». Сидят люди за столом, пьют чай с пирогами и балакают о литературе. Это трогательно. Нет, правда, это трогательно.

А Наташа — хозяйка дома. Она надевает праздничное платье, люди на заседания и ходят как на праздник. Друг друга повидать и заодно поговорить о чем-нибудь высоком. Так я это себе понимаю. Только бы оторваться от будней и унылости семьи.

Они как-то и специалистов приглашали. Ну, к примеру, вечер Ахматовой — слушают записи, кто-то стихи читает — все покуда мило. Но специалисту недосуг сидеть весь вечер и слушать лепетанья неспециалистов, ему бы свое доложить и уехать. То есть получается школьный урок, при специалисте и пирожные-то поедать неловко — кто ж это жует на уроке. Так что решили обходиться своими силами — хоть непрофессионально, да мило, по-домашнему.

Я хотел как-то сходить на такое заседание, но Наташа отговорила. Уверяла, что будет меня стесняться, исчезнет естественность хозяйки. Думаю, она боится, что я буду ироничен, насмешлив, а может, и нетерпим к чужому мнению.

Да я, по правде, и не рвался — не сдержу себя, буду глазеть на нее, не сумею скрыть восторга, чем внесу нездоровую струю в светское течение вольной беседы.

— А как капитан?

— Березин?

— Возможно, и Березин.

— Хорошо. Он даже малоизвестный рассказ Зощенко прочел. Из старого собрания. Да, было хорошо.