Нонкина любовь

— Зачем ты даешь людям повод смеяться над тобой?

Петр сердито молчал. Ему уже делали выговор в молодежной организации и в правлении, и он раскаивался в своем поступке.

— Не надо было бить человека, — снова начала Нонка. — Если он ошибся, на это есть контроль, он будет требовать наказания. А ты — как чорбаджия…

Петр невольно вздрогнул (Нонка только теперь заметила, как побледнело и вытянулось у него лицо), посмотрел на нее прищурившись и крикнул:

— Хватит. Не нуждаюсь в твоих советах. Подумай-ка лучше о себе.

Нонка поняла скрытый смысл этих слов и опустила голову, пораженная в самое сердце.

— Знаю, на что намекаешь, да что ж делать-то! — сказала она с болью в сердце и заплакала.

— Помолчи, раз знаешь! — ответил сухо Петр и отвернулся.

Он шел быстрыми, крупными шагами, и Нонка едва поспевала за ним.

На поля ложился прохладный вечер. Откуда-то доносился скрип телег, слышались протяжные крики, теряющиеся где-то в невидимой дали. С полей, чернеющих по обе стороны дороги, веяло грустью и холодом. Над дорогой, исчезающей невдалеке в синеватом сумраке, пролетали запоздалые жаворонки. Легкий, едва уловимый свист их крыльев почему-то еще сильней навевал на Нонку тоску. «Он ненавидит меня! — повторяла она. — Ненавидит!», — и эта мысль камнем ложилась на сердце.

Всю дорогу шли молча, не смотря друг на друга. А вечером, поднявшись к себе, оба почувствовали какую-то неловкость, будто было сказано то, о чем никому не следовало говорить. Ни он, ни она не решались продолжить начатый в поле разговор; оба поняли, что, обнаружив долго скрываемое горе, они сделали его страшной, неизбежной действительностью. С тех пор невидимой стеной стало между ними тяжелое, мучительное горе, и начала угасать их любовь.

Петр видел, что и Нонка мучается, но у него не было прежней нежности к ней, не находил он ласковых слов, которые говорил в первый год после женитьбы. Нонка же чувствовала себя виноватой перед ним и его родителями. Свекровь, и прежде не любившая сноху, теперь совсем ее замучила. Ходила за нею, как тень, с жестоким злорадством намекая на ее бездетность. Нонка молча глотала слезы, а оставшись одна, плакала долго и безутешно.

Ранней весной с Петром случилась новая неприятность, очень тяжело отразившаяся на его семейной жизни.

Его бригада должна была засеять сто декаров хлопка. Еще зимой Петр советовался с агрономом насчет подготовки семян, и как раз в это время ему случайно попалась в руки книга по хлопководству. Книга была такая толстая, что он не дочитал ее до конца. Просмотрел только те страницы, где говорилось о сроках сева в различных районах страны. В книге говорилось также, что хлопок — капризное растение, и многие кооперативные хозяйства, особенно в Северной Болгарии, не получили хороших урожаев, главным образом, потому, что сеяли не вовремя. Петр хорошо запомнил это и ходил каждый день проверять почву. Снег только недавно стаял, и земля была еще влажная и холодная. Но у Петра все было готово, и людей он держал наготове. Однажды позвал его Марко Велков в правление и велел начинать сев.

— Рано еще — сказал Петр. — Солнце-то греет, да земля еще влажная. Померзнут семена. Я считаю, что сев надо начинать к пятнадцатому апреля.

Марко Велков посмотрел на Ивана Гатева, который стоял у окна и курил.

— Как быть? Запланировано на завтра.

— Завтра и начнем, — пробасил Иван Гатев сквозь густой папиросный дым. — Нечего ждать пятнадцатого, вчера еще требовали сведений из совета.

— Пропадут семена, — сказал Петр. — Вчера ходил землю смотреть.

— Я сейчас оттуда! Теплеет с каждым часом, завтра, может быть, поздно будет. Надо удачно выбрать момент, потому что хлопок не любит ни слишком влажной почвы, ни слишком сухой.

— Спросим агронома!

— Агронома сейчас нет в МТС. Вызвали на конференцию в Софию, — сказал Марко, нерешительно почесав в затылке. — А ты приготовься и завтра начинай, потеплело ведь.

Петр встал из-за стола, перекинул через плечо бригадирскую сумку, нервно покусывая кончик тонких усов. Целый месяц он готовился к севу, проверял температуру почвы, закапывал даже термометр в землю и был вполне уверен, что сеять еще рано.

— Завтра сеять не будем, бай Марко, — заявил решительно он. — Не могу рисковать.

— Нет, будешь сеять, — вмещался Иван Гатев, и в глазах у него сверкнули гневные огоньки. — В соседних селах еще вчера начали.

— Это их дело! И так хлопок плохо растет в наших местах. Удивляюсь, чего вообще заставляют нас сеять его, — сказал Петр.

— Что тут толковать! Раз приказывают — сей! — Иван Гатев встал и зашагал по комнате. Петр направился к двери, раздраженно бросив:

— И горсти семян не брошу. И с агрономом советовался и книжку читал…

— Послушай! — крикнул ему вслед Иван. — Перестань упрямиться! Понятно? Вот еще! Возись тут с тобой! Что ни скажи, все наоборот.

— Подобных приказов выполнять не стану. Сто декаров земли погубить!

— Постойте, что вы! — вмешался в разговор Марко, видя, что они готовы наброситься друг на друга.

— Нечего больше ждать! — гневно кричал Иван Гатев, ударяя ладонью по столу. — Вот такие, как он, и вставляют палки в колеса. Все не могут привыкнуть, что не на своем поле работают. Все хотят, чтобы по ихнему было. Работа у нас, миленький, коллективная, но не сто человек командуют. Я уж не раз спорил с тобой и предупреждаю — не сдобровать тебе. Взбредет в голову — жену забирает с фермы, трактористов бьет, и не знаю еще, право, что придумает; теперь, видите ли, сеять не желает. А потом всюду болтает, что мы чиновники, бюрократы, в сельском хозяйстве ничего не смыслим.

— Ежели б в сельском хозяйстве толк понимали, не заставляли б людей сеять на ветер, — вспылил Петр. — Тебе лишь бы план выполнить, о людях не думаешь!

— А! Так вот, значит, кто о людях заботится! — Иван Гатев резко повернулся и в упор посмотрел на Петра. — Хочешь, чтоб мы твоим мелкобуржуазным умом жили? Да?

— Ну, а твой мелкосапожничий ум мне не указ! — прорычал Петр и быстро пошел к двери. — В руки серпа не брал, к плугу не притронулся, только и умеешь, что повторять одно и то же, пугать людей. Да меня не запугаешь!

Через несколько дней Петр был снят с должности, и на его место назначили другого. Не допускал он, что поступят с ним так жестоко. Все казалось ему, что правление хочет проучить его, направить на путь истинный, как частенько грозил Иван Гатев. Но, когда он увидел, что бригада все-таки вышла сеять хлопок сердце у него заныло от боли и он понял, как был привязан к работе и людям. Все те тревоги и ссоры в бригаде, которые так волновали его прежде, теперь казались ему незначительными, неизбежными дрязгами в сравнении с горем, которое он испытывал теперь. Он не пытался говорить с руководством о возвращении на прежнюю должность, и из гордости говорил, что так даже гораздо лучше и спокойнее, что, наконец, он может позаботиться и о доме, но на душе было смутно и тяжело.

Часто по утрам он вставал рано и по долголетней привычке шел подымать людей, но, опомнившись, возвращался домой, пристыженный и униженный. И в эти минуты ему было тяжелее всего. Что-то надорвалось в нем и убивало всякое желание работать. За неделю он сильно похудел, лицо осунулось, только скулы торчали. Стал он еще нервнее и вспыльчивее, все ему было немило, все раздражало его. Он придирался к пустякам, всем грубил, никому не давал слова сказать.

Нонкина бездетность теперь еще сильнее мучила его, оскорбляя его мужскую гордость. «Не родит она, не принесет радости в дом!» — часто думал он, и ему становилось еще тяжелее, когда он представлял себе дальнейшую жизнь без детей.