Нормандцы в Сицилии

На правом берегу реки Офанто, примерно в четырех милях от Адриатического моря, большая скала по-прежнему вздымается над равниной, где в 216 г. до н. э. карфагенская армия под командованием Ганнибала нанесла римлянам одно из самых кровавых и сокрушительных поражении за всю их историю. Здесь же, двенадцать веков и тридцать четыре года спустя, лангобардские и нормандские объединенные силы под командованием Мелуса потерпели еще большую катастрофическую неудачу в сражении с византийской имперской армией, ведомой величайшим из катапанов Василием Боиоаннесом. По настоянию Боиоаннеса император Василий II прислал из Константинополя большое подкрепление: Аматус пишет, что греки роились на поле, как пчелы, вылетавшие из улья, а их копья напоминали заросли тростника. Но здесь сыграло роль и другое немаловажное (если не главное) обстоятельство: Василий укрепил армии своими собственными северными воинами — отрядом варяжской гвардии, большим войском викингов, присланным ему тридцать лет назад от князя Владимира из Киева как выкуп за сестру. Лангобарды сражались храбро, но напрасно; почти все были перебиты, и с ними погибла последняя надежда Мелуса на независимость лангобардов в Апулии. Сам он сумел спастись и после месяцев бесцельных скитаний по герцогствам и папским владениям нашел приют при дворе императора Западной империи Генриха II в Бамберге. Там он умер двумя годами позже, сломленный и разочарованный. Генрих, как главный соперник Византии в борьбе за главенство в южной Италии, поддерживавший Мелуса в прошлом, почтил его пышными похоронами и великолепным надгробием в новом соборе; но ни искусство создателей памятника, ни пустой титул герцога Апулийского, дарованный ему Генрихом незадолго до смерти, не могли скрыть того факта, что Мелус проиграл и, что еще хуже, в своем стремлении принести свободу собственному народу он совершил нечто, сделавшее эту свободу вовсе недостижимой. Он привел в страну нормандцев.

Они тоже сражались храбро и понесли большие потери при Каннах. Их вождь, некий Жильбер, пал на поле битвы, и ряды войска сильно поредели. Но нормандцы перегруппировались после сражения и выбрали предводителем брата Жильбера — Райнульфа. Теперь, когда Мелус бежал, они должны были полагаться на самих себя, по крайней мере до тех пор, пока не найдут нового человека, который будет им платить. Обескураженные, они удалились в горы, чтобы найти какое-нибудь убежище, которое стало бы их постоянной штаб-квартирой и сборным пунктом для вновь прибывших воинов, которые все еще приезжали с севера. Первый выбор оказался неудачным; при строительстве крепости нормандцы потерпели поражение еще более плачевное, чем при Каннах. Вильгельм Апулийский рассказывает, что их постигло нашествие лягушек, которые появились в таком количестве, что невозможно было продолжать работу. После постыдного отступления перед квакающим хором воины нашли другое место, которое оказалось более подходящим. Благодаря постоянному притоку новых сторонников численность войска вскоре восстановилась и даже увеличилась. Кроме того, несмотря на первое жестокое поражение, их репутация как воинов не имела себе равных; и их услуги пользовались спросом.

Большой котел южной Италии никогда не переставал кипеть. В стране, у границ и в пределах которой постоянно сталкивались интересы четырех величайших держав того времени, раздираемой на части воинственными притязаниями четырех рас, трех религий и множества независимых, полунезависимых и мятежных государств и городов, сильная рука и острый меч никогда не оставались без применения. Многие молодые нормандцы примкнули к Гвемару из Салерно; другие обратились к его шурину и сопернику Пандульфу из Капуи — Волку из Абруццо, чья энергия и честолюбие доставляли много хлопот соседям. Некоторые предпочли Неаполь, Амальфи или Гаэту. Тем временем катапан Боиоаннес закрепил свою победу, построив новую крепость для защиты своей апулийской границы — укрепленный город Трою у входа в ущелье, ведущее через Апеннины на равнину. Ему, однако, требовались воины для укомплектования постоянного гарнизона — а поскольку варяги к тому времени с триумфом вернулись в Константинополь, приходилось искать где-то еще. Поскольку нормандцы были просто наемниками, а катапан узнавал хорошего воина с одного взгляда, нет ничего удивительного в том, что год спустя после Канн хорошо вооруженная армия нормандцев отправилась в Апулию защищать законные владения Византии от продолжающихся подлых атак лангобардских бунтовщиков.

Такая постоянная смена «хозяев» и союзников, казалось, вредила нормандским интересам. Безусловно, если они хотели увеличить свою мощь до такой степени, чтобы установить свое главенство на полуострове, им следовало выступать единым фронтом, а не рассредоточиваться бесцельно между бесчисленными группировками, которые искали их помощи. Но на этой стадии мысль о главенстве еще не сложилась и никакого единства, которое следовало беречь, просто не было. Каждый поступал исходя из собственных интересов; национальные чаяния были на втором плане, если вообще принимались в расчет. К счастью для нормандцев, личные и национальные интересы часто совпадали; и парадоксальным образом именно разъединенность подготовила завоевание. Если бы они действовали заодно, они непременно нарушили бы баланс сил в южной Италии, поскольку их было слишком мало, чтобы властвовать самим, и слишком много, чтобы не укрепить опасным образом любую группировку, к которой они примкнули бы. Но, разделяясь, меняя союзников и противников во всех мелких стычках, в которые они оказывались втянуты, и принимая почти неизменно сторону победителей, они не давали никому из соперников слишком усилиться; поддерживая всех, они добились того, что не поддерживали никого; продавая свой меч не тому, кто предлагал наивысшую цену, но любому покупателю, они сохраняли для себя свободу действии.

Не одним нормандцам пришлось пересмотреть свои позиции после Канн. Одним ударом Византия вернула себе власть в Апулии и укрепила свой авторитет во всей Италии. На лангобардские герцогства это произвело, как можно догадаться, большое впечатление. В начале 1019 г. Пандульф Капуанский откровенно принял сторону греков и дошел до того, что послал ключи от своей столицы в Константинополь. В Салерно Гвемар не делал столь широких жестов, но и не скрывал, к кому теперь обращены его симпатии. Наибольшее удивление — по крайней мере на первый взгляд — вызывает позиция Монте-Кассино. Этот монастырь всегда считался оплотом латинских интересов на юге Италии — а именно интересов папы и западного императора. В качестве такового он поддерживал Мелуса и даже предоставил его шурину Даттусу после Канн то же убежище, в котором он скрывался после предыдущего поражения лангобардов в 1011 г., - принадлежавшую монастырю укрепленную башню на берегу Гарильано. Но несколько месяцев спустя настоятель монастыря высказался в поддержку притязания Константинополя. Только властитель Беневенто хранил верность Западной империи.

Все эти вести не порадовали императора Генриха, а еще менее — папу. Бенедикт VIII, человек прямой и порядочный, [2] не был религиозным деятелем в полном смысле этого слова. Выходец из знатной тускуланской семьи, он, возможно, и вовсе не принадлежал к духовенству до момента своего избрания на папский престол в 1012 г. В течение двенадцати лет своего пребывания папой он проявил себя прежде всего политиком и человеком дела, чьи усилия были направлены на укрепление связей папства с Западной империей и освобождение Италии от всех других притязаний. В 1016 г. он лично вел армию против сарацин и всеми силами поддерживал Мелуса и Даттуса в их борьбе против греков, дважды договариваясь с настоятелем Монте-Кассино, чтобы он предоставил убежище Даттусу в башне Гарильано. Теперь папа обнаружил, что все его усилия ничего не принесли, а позиции Византии неожиданно упрочились. Дезертирство Монте-Кассино было особенно серьезным ударом — хотя, возможно, наиболее объяснимым, если вспомнить, что аббат монастыря Атенульф был братом Пандульфа из Капуи и незадолго до того приобрел при загадочных обстоятельствах большое имение около Трани в византийской Апулии. Кроме того, существовала опасность продолжения греческой экспансии. После таких успехов византийцы могли не удовлетвориться Капитанатой. Балканские войны, которые так долго отвлекали на себя грозную силу Василия II и принесли ему титул Болгаробойца, теперь закончились. Папская область представляла собой лакомую добычу. Если бы Боиоаннес пересек реку Гарильано, никаких преград не стояло бы между ним и воротами Рима; а коварное семейство Кресченти, давние враги графов Тускуланских, сумели бы извлечь выгоду из этой беды. Уже сто пятьдесят лет папы не посещали земель к северу от Альп, но, после того как новость об измене Монте-Кассино дошла до него, Бенедикт больше не колебался. В начале 1020 г. он отправился в Бамберг, чтобы обсудить ситуацию со старым другом и союзником Генрихом II.

2

Порядочный со своей точки зрения. Он ответственен за то, что отдал приказ о первом (увы, не последнем) официальном преследовании евреев в истории средневекового Рима — после землетрясения в 1020 г.

Читая о Бенедикте и Генрихе, невозможно избавиться от мысли, что папе следовало быть императором, а императору — папой. Генрих Святой полностью заслужил прозвище, хотя едва ли заслуживал канонизации: поводом для нее стало главным образом унылое целомудрие, которое он соблюдал в отношениях со своей женой Кунигундой Люксембургской. Его набожность была щедро приправлена суевериями, но он был глубоко верующим человеком и имел две главные страсти в жизни — строительство церквей и религиозные реформы. Эти духовные занятия, однако, не избавляли его от необходимости управлять громадной империей. Невзирая на постоянное вмешательство Генриха в дела, церкви, он и Бенедикт были друзьями с 1012 г., когда Генрих, тогда еще только король Германии, [3] поддержал Бенедикта на папских выборах против его соперников Кресченти. Их дружба укрепилась после того, как Бенедикт, в свою очередь, поддержал Генриха и в 1014 г. короновал их с Кунигундой имперской короной, позже основой этой дружбы были политические взгляды Бенедикта и религиозные — Генриха. Тогда еще ничто не предвещало той долгой и изнурительной борьбы между империей и папством, которая должна была вскоре начаться и достичь своего апогея при Фридрихе II, два столетия спустя; на тот момент обе силы находились в согласии. Угроза одной была угрозой другому.

3

Титул императора присваивался только после того, как избранный германский король был коронован папой в Риме. Генрих первым назвал себя королем римлян после того, как был избран императором.

Бенедикт прибыл в Бамберг накануне Пасхи 1020 г., и после пышных празднеств в новом кафедральном соборе Генриха они с императором перешли к делам. Вначале они попытались привлечь к сотрудничеству Мелуса, чье знание политической ситуации в южной Италии, а также сильных и слабых сторон византийской политики могло им пригодиться; но неделю спустя после приезда папы "герцог Апулийский" внезапно угас, и Генриху с Бенедиктом пришлось действовать самостоятельно. Для решительного Бенедикта план действий был ясен: Генрих сам должен повести крупные военные силы в Италию. Эта экспедиция, к которой в нужный момент присоединится сам папа, не преследовала цели полностью вытеснить Византию из Италии — для этого время еще не пришло, — но должна была продемонстрировать, что Западная империя и папство являются силами, с которыми следует считаться, и они готовы защищать свои права. Подобный шаг мог повлиять на маленькие города или мелких лангобардских баронов, которые еще не выбрали, на чью сторону встать, и одновременно убедить Боиоаннеса, что любое дальнейшее продвижение грозит ему гибелью.

Генрих, хотя в целом одобрил этот план, не был полностью убежден. Деликатность ситуации состояла в том, что греки фактически оставались на своей территории, даже если император формально этого факта не признавал. Последние действия Византии явились результатом лангобардского бунта и расцениваться как агрессия едва ли могли. Поведение лангобардских герцогств и Монте-Кассино действительно давало повод для гнева, но, как Генрих прекрасно знал, они слишком ценили свою независимость, чтобы стать сателлитами Византии. Ради них одних не стоило организовывать военную экспедицию такого масштаба, как предлагал Бенедикт. В результате папа вернулся в июне в Италию, так и не получив от императора конкретного ответа.

В течение года Генрих колебался, и в течение года все было спокойно. Затем в июне 1021 г. Боиоаннес нанес удар. По предварительному соглашению с Пандульфом греческое войско вступило на капуанскую территорию и спустилось по реке Гарильано до башни, которую Даттус с группой своих соратников-лангобардов и небольшим отрядом все еще верных им нормандцев сделал к тому времени своей штаб-квартирой и в которой — полагаясь, вероятно, на защиту папы — он продолжал оставаться даже после измены Капуи и Монте-Кассино. (Никогда ни в это время, ни в какую другую пору своей жизни Даттус не проявлял признаков интеллекта.) Башня была построена для защиты от сарацин. Для этой цели она вполне подходила, но не могла выстоять против хорошо вооруженного греческого войска. Даттус и его люди доблестно сражались два дня, но на третий им пришлось сдаться. Нормандцев пощадили, но все лангобарды были казнены. Самого Даттуса доставили в Бари; там его в цепях провезли по улицам на осле, а вечером 15 июня 1021 г. зашили в мешок вместе с петухом, обезьяной и змеей и бросили в море.

Вести о случившемся быстро достигли Рима и Бамберга. Бенедикт, считавший Даттуса своим личным другом, был глубоко возмущен этим новым предательством со стороны Пандульфа и аббата Атенульфа, которые, по слухам, получили щедрое вознаграждение за то, что сдали в руки врагов своего соотечественника, последнего, кто мог поднять знамя борьбы за независимость лангобардов. Более того, именно папа посоветовал Даттусу укрыться в башне и договорился с монахами Монте-Кассино, чтобы ему предоставили это убежище. Была задета честь папства, а такого Бенедикт не мог простить. Тон его писем в Бамберг, которыми он забрасывал Генриха со времени своего возвращения в Италию, стал еще более резким. История с Даттусом была только началом; успех этой операции воодушевит греков и прибавит им дерзости. Следует предпринять решительные действия, пока не поздно. Генрих более не колебался. На рейхстаге в Ниймагене в июле 1021 г. было решено, что император должен вести армию в Италию быстро, как только возможно. Остаток лета и вся осень ушли на подготовку, и в следующем декабре огромное войско выступило в поход.