Носорог для Папы Римского

Четыре раза приходили и уходили дожди с той поры, когда они с Уссе сидели в хижине старого иджо и слушали, как тот ворчал и шкворчал, перепрыгивая от Нембе на морском берегу к акулам на их рыболовных участках, а затем, после калабаша пальмового вина, к белым людям… Анайамати еще не впал в свой сон, но уже был близок к этому, и он был осторожен, их Эзе Нри. Слишком осторожен, как считала его раздражительная и непоседливая дочь. Знатные люди усаживались рядом, разбивали кокосовый орех, передавали друг другу калабаш и говорили об этих «белых людях». И снова говорили. И опять. Она была слишком нетерпелива, дочь Анайамати, слишком необузданна, и в конце концов она взорвалась, высмеивая их осмотрительность, расхаживая перед ними с заносчивым видом и бросаясь предположениями, что никто из них и не пикнет, а потом разрыдалась, совершенно в них разочарованная. Была ли она права? Анайамати при виде такого позора покачал головой, а потом нарушил тяжелое молчание словами: «Иногда мне кажется, что она сама Эзоду…» Он комично закатил глаза, и все рассмеялись, щадя его чувства, а потом вернулись к томбо и пустопорожней болтовне. Слышала ли она их? Они были осторожными старыми людьми, действующими так, как обычно действуют осторожные старые люди, и принимающими решения, свойственные осторожным старым людям. Она все равно ушла бы, говорил себе Намоке.

Позже они узнали, что в племени бини, живущем к западу от них, на том берегу реки, уже были несколько белых возле Уготона, хотя в сам город их и не пускали, а еще больше их было на побережье моря, где они выстроили каменную крепость. Голод уводил людей племени нри все дальше, туда, где прежде они никогда не бывали, и, куда бы они ни зашли, везде теперь рассказывали об этих белых. На востоке и на юге, вплоть до Мпинде в землях, где правил Нзинге Нвембе, на западе и севере, вплоть до земель народа дьюла, снова и снова слышали они все те же истории. Однажды у побережья появлялись огромные лодки, увешанные белыми парусами, затем лодки поменьше гребли к берегу, и в них были белые люди, которые торговали, хорошо или плохо, а потом снова уплывали до следующего года. Каждый год они задерживались чуть дольше, и иногда некоторых оставляли (в качестве выкупа? или то было наказание?), а иногда строили для себя дома. Согласно Нвембе, они добрались до Нголы, населенной племенем мбунду, после него самого, точно так же, как до него появились в землях племени калабари, а до этого — среди нембе, иджо и еще западнее, в землях бини и варри, а в северных землях, дальше по побережью, вплоть до пустыни, где ничего не растет и обитатели которой ничего не строят, но каждый день, проснувшись, спасаются бегством от ярости солнца, пока не настанет ночь и они снова не уснут. Белые люди являлись с севера. Уссе отправилась за ними в погоню. Теперь она возвращалась. Люди нри слушали эти истории и отмечали, что рассказчики испытывают неловкость. Белые люди были слабы и малочисленны, но что-то в них пугало. Что-то скрытое от них самих. Возможно, глупые иджо были правы, думал теперь Намоке: белые люди были болезнью.

И никто не знал, что делать. Ни узама, вожди народа бини во главе с обой Эсиги, теперь пробиравшиеся вдоль берега реки и похожие на аистов в своих белых одеяниях. Ни советники Алафина из Ойо, мудро кивавшие друг другу недалеко от них. Ни Аворо из Эси, тайно совещавшийся с полусотней своих предков в изысканно выстроенном святилище джу-джу, которое его подданные воздвигли за хребтом, а по окончании переговоров разберут на части и унесут. (Когда же у них у всех иссякнет терпение? — гадал Намоке. Через неделю? Через месяц?) Ни Тсоеде, эзе племени Нупе, который прибыл в паланкине высотой с тополь, переносимом шестьюдесятью рабами, и которому еще предстояло с него спуститься. Ни Ачаду от аттахов Иды, постоянно укрытый широкополой шляпой, с которой свисали платки, доходя ему до лодыжек, ни 'oни народа ифе, приславший самого старшего и самого младшего из своих сыновей. Ни посланцы властителя Конго, один из которых утверждал, что был в доме короля белых, но рассказывал лишь, что там было холодно, ни люди из страны Ндонго, правительница которой разрешила белым торговать, начиная от устья реки Данде. Ни одум — вечно пьяный вождь тех калабари, что живут на Авоме. Никто из племени аро, или племени урагга. или племени экверре, или племени этче, или племени аса, или племени ндокинор, или племени оки, — некоторые уже возвращались в свои деревни, те были всего в трех-четырех днях пути. Ни племя анам, жившее за рекой у Асабы, ни нди-мили-нну, ждавшие возникновения песчаного острова, который в это время года появляется посреди реки, медленно поднимаясь над поверхностью, прежде чем в одно прекрасное утро не вырастает до своих истинных размеров, ни иджо и нембе, мирно разбившие лагерь вместе — в своем роде чудо. Ни люди племени озо, которым принадлежит эта деревня или принадлежала раньше, прежде чем слово, посланное от нри, собрало более тысячи человек из примерно трех дюжин народов внутри лагеря, расползшегося по берегу реки почти до той излучины, где к широкому течению присоединялась Анамбра. Никто из них не знал, что с этим делать, как не знал, например, о том, откуда приходит дождь и куда уходит, или почему в один год ямс растет хорошо, а в другой — плохо. Поэтому они обратились к нри, и нри созвали всех на переговоры, ненадолго превратившие Оничу в город.

Земля по обе стороны лагеря слегка поднималась, образуя отлогие горбовидные гребни выглаженной дождями и высушенной солнцем красной глины, которая выступала из леса и внезапно обрывалась у края реки. Выбрав удобную позицию, Намоке глядел вниз на россыпь выстроенных наскоро хижин, навесов и святилищ, крытых циновками из рафии или из длинной травы, которая в изобилии росла после отступления половодья. Люди, сновавшие между домами этого неосновательного города, были советниками, вождями, священниками, принцами, носителями разных титулов, а с учетом сопровождавших их слуг и рабов население города было во много раз больше. Все они, так или иначе, желали этих переговоров, и теперь, спустя всего двенадцать дней после их начала, они выказывали нетерпение. Те, у кого уже имелись торговые сношения и договоры с белыми, разорвали их в знак уважения к тем, кто считал, что чужеземцы ничем не лучше крыс в курятнике. Никто ни в чем не соглашался с другими, а общим было лишь желание, чтобы нри ответили на вопросы, порожденные их беспокойством… Они хотели, чтобы на грозовом облаке перед ними явился Эзе Нри и сказал им, что делать, и это было крайне глупо, потому что люди нри никогда никому не указывали, что делать. Благодаря нри было созвано это собрание, не более того. Намоке шел, волоча обутые в сандалии ноги среди свежих побегов травы, пробивавшихся сквозь запекшуюся железистую почву. На отлогий глинистый берег, простиравшийся ниже, были вытащены не меньше четырех десятков пирог. Дальше по берегу стояло обири, со всех сторон открытое, с высоко поднятой над землей крышей, державшейся на толстых столбах дерева абара, и с полом, устланным циновками из рафии. Там уже сидели несколько икверре, ожидая начала сегодняшних переговоров. Его посох-офо — короткий сук и пучок палочек вокруг него — неустойчиво стоял на небольшом табурете, украшенном искусной резьбой. Эти палочки казались вполне безвредными, пока оставались там — так, немного дерева для растопки, разоренное гнездо, — однако же, если бы он прошел через лагерь, воздев их над головой, воткнул бы их в мягкую почву, потом выдернул бы их за корни, а затем разбросал вокруг эту почву, словно она была семенами, тогда все они вскочили бы на ноги и пустились наутек, Все до единого. Бежали бы так, как бегут от смерти… Какой соблазн! Над лодками нечетким зеленым пятном пронесся зимородок. Намоке обернулся и посмотрел вниз по реке. Прошло два дня с тех пор, как Гбуджо, Апиа и Онугу получили весть от иджо о том, что их сестра плывет через мангровые болота, и отправились вниз по реке, чтобы ее встретить. Но сейчас на реке не было ничего, кроме нескольких рыбацких каноэ и пирог, отчаливших от острова и доставлявших вождей нди-мили-нну на переговоры. Он повернулся и направился к обири, сопровождаемый взглядами экверре, и заносчивых бини, и посланцев из Конго и Ндонго, и представителей племен ока и нупе, а также самого старшего и самого младшего из сыновей 'oни народа ифе, вместе с их (отдельными) эскортами слуг… Все они ждали его, ждали переговоров, ждали слов от Эзе Нри.

Слабое белесое свечение в небе, свойственное для времени гарматана, усиливалось, переходя в резкое сияние. Время шло, и люди медленно прибывали, разговаривая поначалу мягко, затем все более резко, собираясь в небольшие группы, которые быстро превращались в партии, в узлы разногласий и противоречий, пока перед Намоке не предстал целый лес машущих рук и указующих пальцев, а шум не сделался неистовым громыханием жалоб, негодующих восклицаний, неявных оскорблений, оправданий, обращенных к скептическому слуху, опровергаемых построений, основой для которых служили разные доводы, соперничество, тупоголовость… Как, размышлял он, спокойно расхаживая между бранящимися, изо всего этого может возникнуть согласие? Он снова посмотрел в сторону реки, частично закрываемой троими нупе, наседавшими на несчастного калабари, который возражал, что трое людей из его деревни были убиты белыми — во всяком случае, однажды утром отправились торговать с ними рыбой и больше не возвращались. Река в этом месте была очень широкой, длинный ее отрезок, тянувшийся до Асабы, нарушался только песчаным островом, где был разбит лагерь нди-мили-нну. Обычно там устраивалась большая ярмарка. Намоке поразмыслил о ежегодном возникновении острова посреди мутных речных вод, о твердой земле, поднимающейся из забитого илом потока, где могли в дружеской обстановке встречаться торговцы, чтобы покупать товары или обмениваться ими. Может, согласие возникнет таким же образом? Потом он вспомнил о явлении, которое жители Иды называли янгби, — о кратковременном вздутии реки, которое должно было произойти через неделю-другую, — тогда вода поднимется по колено. Янгбидлилось всего несколько дней, ровно столько, сколько требовалось, чтобы смыть этот остров.

День клонился к вечеру, и дебаты в обири становились угрюмыми и сварливыми. Ока по имени Джиофо яростно спорил с рослым бини, который бесстрастно стоял перед ним, скрестив длинные руки под своим одеянием.

— Они нуждаются в золоте, рабах, бивнях Эньи, перце. Прекрасно! — Джиофо размахивал в воздухе пальцем. — Но это только сегодня. А завтра? Что им тогда понадобится? С каждым годом их прибывает все больше — вы и сами это признаете, — а вы, бини, предоставляете им землю, чтобы они там жили, и даже защищаете их, когда они грабят людей на побережье…

— Оба Эсиги изгнал их, когда начались переговоры, как и обещал. Кроме того, они слабые, и большинство из них мрут от лихорадки, — успел вставить бини.

— Да! — вскричал Джиофо. — Их даже воздух терпеть не может, на земле, которой они касаются, ничего не растет. Земля, к которой они притронулись, запятнана! Мертва!

Намоке переводил взгляд с одного на другого: с бини, раздраженно трясшего головой, на Джиофо, не прекращавшего орать. Подобные стычки постоянно случались на переговорах, и гам этих перепалок звучал для него жужжанием разъяренных шершней. Что хорошего могло из этого выйти?

— Погоди, погоди, — закончил Джиофо, поворачиваясь теперь к Намоке. — Когда Эзе Нри вынесет свое суждение, тогда и увидишь!

— Когда Эзе Нри заговорит, — произнес бини так, будто обращался к самому себе, — то все прояснится. Возможно, и в твоей голове тоже. — Он презрительно отошел в сторону.

Лишившись оппонента, Джиофо переадресовал свои сетования Намоке.

— Эти бини считают себя лучше всех остальных, а? Что вообще они делают? Только и знают, что посиживают да поглаживают свои красивые длинные пальчики, а толку? Посмотри-ка. — Он протянул к нему свои собственные руки с короткими и толстыми пальцами. — После прошлого урожая эти руки выковали сотню клинков, а уж сколько до того, не знаю — со счета сбился. А эти бини — тьфу!

Он сделал вид, что плюет на пол — в обири это было табу, — и запричитал снова, Намоке же спокойно кивал, ожидая возможности ускользнуть. Но Джиофо все бубнил и бубнил, и голос его впивался Намоке в голову, словно стреловидный червь, а там и без того звучало уже множество голосов, проникших в череп наподобие уховерток и теперь извивавшихся и глодавших его мозг. Когда Эзе Нри заговорит…

Где этот голос? Все ждали его, но запас терпения иссякал, что служило, например, причиной горячности Джиофо, продолжавшего свои громогласные обличения, которые все чаще повторялись: его горечь произрастала из того же беспокойства, которое привело сюда всех, а источником беспокойства было незнание. Железо сломано…Кузнец, должно быть, в этой именно пословице находит особый смак, мрачно думал Намоке, хотя, конечно, не находит его в тех обстоятельствах, на которые она намекает. …и никто не знает, что делать.Немного масла, чтобы легче было проглотить сухие слова. С благодарным удивлением он вдруг осознал, что его мучитель наконец замолчал. Поблизости располагалась группа жителей Иды, говоривших между собой. Когда Намоке перевел на них взгляд, они тоже замолчали. Внушающее суеверный страх молчание собиралось и вспухало у него за спиной — молчание, никого не примиряющее, словно соперники среди рыночного гомона заметили друг друга и прервались посреди фразы, уставившись друг другу в глаза так пристально, что коридор их внимания, все более безмолвного и густого, расширяется, вбирая в себя все сборище. Итак, рты либо закрывались, либо оставались открытыми, и через несколько секунд все обири умолкло, а все присутствовавшие там уставились вперед, на то самое место, где Намоке стоял раньше. Тогда он ощутил ее присутствие. Значит, пробормотал Намоке, поворачиваясь вместе со всеми остальными, она вернулась.

Уссе стояла на самом краю обири. Там на нее падал солнечный свет, и устремленным на нее глазам, привыкшим к тени, ее волосы казались ярко-алым головным убором, а лицо — эбонитовой маской с синими прорезями. Линия гребня рассекала ее надвое: красная обожженная солнцем земля и белесое небо над ней. Уссе сделала один шаг вперед, и те, что были ближе всех остальных, повалились навзничь, словно она толкнула их. По-прежнему никто ничего не говорил. Намоке стал пробираться сквозь безмолвную толпу. У нее расширились глаза, когда он протиснулся через тела, прижатые друг к другу в усилии сохранить защитную дистанцию между собой и ею, — живым джу-джу, противостоящим им и их ослепляющим. Намоке ощущал ее силу сквозь них — эта сила лежала, свернувшись кольцами, внутри раскрашенного тела, могучая и неприкасаемая, как питон. Ее дыхание наполняло их легкие, накачивало их так сильно, что если бы она с шипением потянула воздух в себя, они бы упали, рухнули наземь, как опустошенные оболочки, которых Нри лишил душ… Теперь она стала могущественнее, осознал Намоке. Она снова сделала шаг вперед, подняла и простерла вперед руку, тем самым вырезая собственные очертания в окаменевшем воздухе. Ее пальцы закупорили их напрягающиеся уши, и ей надо было только вытянуть из них пробки, чтобы поток слов хлынул в головы, изливаясь изо ртов. Они были заточены в клетки порознь друг от друга и связывались вместе лишь этой извивающейся рукой, которая вытягивалась из Уссе и охватывала их, каждого по отдельности, — она поворачивалась, но руки и ноги ее оставались неподвижны, точно ее позвоночник был столбом, воткнутым глубоко в землю, где Ала его ухватила сильными белыми подушечками пальцев и стала медленно вращать. Итак, она медленно поворачивалась между рекой слева от нее и лесом справа, и если бы она заговорила мгновением раньше, рассуждал позже Намоке, тогда все они образовали бы ту форму, в которую она их втискивала, пали бы в ее тень, не выходя за границы этой тени; образ ее проступал твердым островом тьмы на яркой, мягкой почве переговоров, в которых все они тонули, оплотом Эзе Ада… Ан нет.

Им повезло, думал Намоке позже, ночью того же дня, когда она сидела перед ним просто как Уссе. Она была дочерью его брата, плотью от плоти его, — та маленькая девочка, что любила болтать и сочинять небылицы о встречах с Игуэдо в лесу. Теперь он ее узнавал. В обири она предстала незнакомкой, слишком изменившейся для того, чтобы он мог разглядеть ее под видением, которое обратилось к собравшемуся там народу. Белым повезло, что их не разорвали в клочья. Или, может, Алуси спустились с небес и укрепили крошившиеся стены, которые удержали людей перед видением Эзе Ада на достаточно долгое время, чтобы успели явиться ее братья и утащить прочь незваных гостей. На мгновение он подумал, что тот, кого она называла Солдатом, вытащит свой клинок, который носил сбоку в длинном металлическом мешке. Его рука скользнула было в ту сторону, но Уссе заметила это и что-то прошипела на его языке. Гбуджо схватил его за плечо. Тот позволил повернуть себя таким образом, а двое других, Великан и тот, которого она называла Вором, убежали.