Носорог для Папы Римского

— Два!

Крысы карабкаются вниз, к реке, которую они так долго медлили пересечь. Их тысячи и тысячи, они вытягиваются вдоль берега, сомкнув ряды за своими командирами, молча ожидая и глядя поверх воды на то, чему они пришли противостоять. Армия на противоположном берегу отвечает на их взгляды, ждущая, как они, безмолвная, как они. Сюда дороги никогда не ведут, они здесь только заканчиваются. А отсюда они могут только снова уводить прочь, от черной как смоль реки, или от бесприливного моря, или от Рима. Сальвестро перегибается через перила моста и видит, что ряды животных начинают колыхаться и ломаться. На обеих сторонах реки черные тела поворачиваются и начинают взбираться на тела тех, что стоят позади, и шеренги разрушаются и отступают. Крысы поворачивают обратно.

— Один!

Он поднимает взгляд. Амалия, ставшая клочком белизны, исчезающим в темноте, кричит ему:

— Теперь ты сам по себе! — Ее голос звучит беспечно и насмешливо. — Бог спасет тебя, если ты сумеешь Его найти.

— Амалия! Подожди!

Его достигает только ее последний крик, отправленный высоко и отчетливо в ночной воздух:

— Ты знаешь, где искать! До свиданья, Сальвестро!

VII. Gesta Monachorum Usedomi

Вящей славе Господней и памяти того, кто основал их церковь, посвящает ныне пишущий эти обветшалые и разрозненные листы, содержащие полную хронику деяний монахов Узедома, что была начата первым настоятелем Узедома в год основания церкви и продолжалась каждым из его преемников вплоть до последнего, которым был отец Йорг. Смиренному монаху выпало завершить ее и тем самым, должным образом замкнув круг, совершить последнее из деяний монахов Узедома. Монах без монастыря все еще может оставаться монахом, но Отцы Церкви утверждают, если ныне пишущий правильно это помнит, что не может существовать такого явления, как одинокий монах. Отец Йорг умер в год тысяча пятьсот тридцать второй Господа Нашего, в канун дня святого Бернарда, и был предан земле в день святого Иоанна. Тот, кто пишет эти слова, есть последний из монахов Узедома.

Многие из листов, предшествующих этому последнему, не представляются разборчивыми для глаз ныне пишущего. Приор Узедома боролся со слепотой, насланной на него в Риме; она отобразилась на этих листах, но никак не могла сохранить четкости его почерка. Чернила выцвели, и в некоторых местах записи множество раз наносились поверх предыдущих. Кроме того, многие из листов подверглись злоключениям, подобным тем, о которых на них записано. Некоторые сгнили, другие стали добычей голодных крыс, еще б'oльшая их часть оказалась утеряна во время путешествия из Рима в Узедом, а еще б'oльшая — на менее опасном пути сюда, к монастырю, давшему кров двум последним монахам Узедома. Лишь милостью Божьей оказались мы здесь, так же как и покинули Рим. Господь не оставил нас без Своего попечения, чтобы охранить нас, и не оставил Он без Своего попечения Сальвестро, нашего проводника, о котором много раз упоминается в рукописи отца Йорга, даже если сходство в некоторых отрывках представляется весьма отдаленным.

Цель ныне пишущего состоит в том, чтобы завершить хронику событий, которая оканчивается там же, где и начиналась, на острове Узедом, ибо, поскольку отец Йорг пожелал быть погребенным рядом с могилой своего настоятеля, он был препровожден туда, как некогда был препровожден на остров Сальвестро. Отец Йорг никогда не упоминал имени Сальвестро после того, как тот окончательно покинул остров. Его обычай состоял в том, чтобы всегда самолично влачить бремя своей вины, хотя это вполне согласовывалось с его характером, если последним возвращением он желал напомнить себе о другом возвращении, более тяжком.

В этом месте он остановился и положил перо. За окном слышались отдаленные городские колокола, возвещавшие окончание торговли, шаги и голоса из ближайшего монастыря. Был тот час, когда отец Йорг, будь он жив, вводил бы послушников в здание капитула для занятий географией. Брат Йорг, поправил он себя. Он так никогда и не привык к этому способу обращения, на котором настаивал приор. Пятью днями ранее, стоя под жарким августовским солнцем над могилой Йорга, он смотрел на плоское серое море и недоумевал, почему приору хотелось быть погребенным в той самой земле, которая принесла ему так много тягот и невзгод. Потому что все и началось с этой земли, понял он, которая подвела его в той же мере, в какой он подвел свою церковь. Неграмотный священник из воллинской церкви, говоривший невнятно, чтобы скрыть свое невежество, пробубнил слова, полагавшиеся ему по обряду — обряду, на котором присутствовали он сам и могильщики. Больше никого. Все началось с этой земли, думал он, но закончилось морем, а также путешествием к этому морю из Рима.

Он вспомнил, как тащил сундук к воротам у пьяцца дель Пополо, вспомнил, как появились те двое, когда он едва не утратил надежду, а затем вспомнил путешествие, которое было россыпью обрывочных впечатлений, связанных между собой холодом. Они присоединялись ко всем, кто готов был вместо платы за проезд выслушивать невероятные рассказы Сальвестро о его приключениях: к компании паломников, возвращавшихся в Трентино, к моравскому печатнику, направлявшемуся в Нюрнберг, ко многим другим по ту сторону гор — возчикам телег, перегонщикам скота, лодочникам. Когда же иного выхода не было, они шли пешком — Сальвестро поддерживал Йорга, а зима, казалось, суровела с каждым шагом в сторону севера. Они добрались до острова накануне дня святого Руперта и обнаружили вместо пролива ледяную пустыню. Оба были уверены — или, по крайней мере, предполагали, — что Сальвестро повернет теперь обратно, но неожиданно бодрый проводник привел их по льду к их церкви. Они с Йоргом стали вместе молиться. Сальвестро развел огонь, а потом вышел, чтобы найти еще дров. Как ему помнилось, то были необычные часы. Что-то от пребывания в чистилище. Они сидели в одиночестве, ожидая возвращения Сальвестро, и обоих медленно озаряла одна и та же догадка. Свет снаружи померк, и когда наступила темнота, они поняли, что, какую бы цель, отличную от их собственной, ни преследовал их проводник, возвращаясь сюда, сейчас она и достигалась.

Но теперь цель Сальвестро ставила его в тупик. В течение многих последовавших лет он полагал, что понял ее, что ему известно, зачем тот вернулся. Или к кому. «Здесь есть тот, кого я ищу, — сказал когда-то Сальвестро. — Или тот, кто ищет меня…» Они тогда выглянули наружу, посмотрев поверх замершего моря, тускло-белого в лунном свете, но когда священник попрощался и оставил его одного у могилы, он решил разыскать того, кто мог бы это подтвердить, — к кому еще на острове мог вернуться Сальвестро? В жилище того человека его с подозрением встретили незнакомые люди, которые объяснили ему, что надо пройти вдоль берега и через березовый лес. Везде жгли костры в честь Крестителя, и никто не работал. Большую часть послеполуденного времени он потратил на то, чтобы найти грязный пруд и ветхий сарай рядом с ним. Но старик, который там обитал, смотрел на него немо, словно животное, и не отвечал на вопросы.

Йорг первым в ту ночь услышал крики. Вдоль берега выстроилась цепь факелов. Он помнил странные очертания и фигуры, образованные на льду замерзшего моря. Факелы держали островитяне, и все они смотрели на море. Сальвестро был на льду и грозил им кулаком. Ханс-Юрген поднял перо.

Церковь монахов Узедома еще стояла в ту ночь, хотя и была сильно повреждена. Не требовалось ни лодок, ни лодочников, потому что вода замерзла и по ней можно было пройти пешком. Два последних монаха не думали, что их проводник пойдет вместе с ними и через лед, коль скоро он доставил их в пределы видимости острова. Много лет тому назад жители здешних мест, пребывая во тьме суеверий, утопили его мать как ведьму. Они боялись ее сына, потому что он был язычником и отличался от них, и было очевидно, что они явятся за ним.

Когда отец Йорг упокоился и священник ушел, пишущему эти строки представилось небесполезным разыскать старика, живущего на острове в одиночестве, ибо они с Сальвестро некогда были друзьями. Сальвестро давал понять, что кто-то на острове ждет его возвращения, вследствие чего пишущий эти строки на протяжении многих лет был уверен, что имелся в виду тот старик, который живет один в рыбном сарае. Эти обстоятельства стали предметом вопросов, заданных старику, но тот сделал вид, что ничего не понимает, хотя бранденбургский выговор мало чем отличается от узедомского, а события той ночи не были столь уж отдаленными.

Он снова прервался. Да, были там люди с факелами, был и Сальвестро: стоя на льду, он обращался к ним, двигая руками. Несмотря на все его усилия, этот образ всегда оставался при нем. Сальвестро не потрясал кулаком: он то ли махал им на прощание, то ли призывал их к себе. Островитяне держали в руках дубинки и серпы и молча ждали его, не осмеливаясь ступить на лед. Он будто насмехался над ними, потому что они, как обычно, боялись моря за мысом Винета, боялись того, что лежало под ним. Боялись Винеты. Крики, которые услышал Йорг, издавал Сальвестро. Он помнил, как долго тогда все смотрели в ту сторону. В конце концов Сальвестро опустил руки. Он повернулся и начал уходить по льду прочь, становясь все меньше и меньше, пока тьма не поглотила его окончательно. Островитяне ждали его всю ночь, как будто, в невежестве своем и предубежденности, думали, что он может снова появиться из тьмы. Он наблюдал и ждал вместе с ними. Но Сальвестро не появился. И Ханс-Юрген не возвращался на остров к тому существу в сарае. Он не знал, как об этом написать.