НОСТАЛЬГИЯ

Бедная Оленушка! Как странно будет видеть ее в трауре, вдовой!

Но вот пришла ее телеграмма:

«Приеду завтра».

На «Шилке» как раз грузили уголь. Большая, уже почти пустая угольная баржа стояла рядом.

Сижу на палубе, смотрю на сходни, жду.

Вдруг наши юнги чему-то засмеялись, закричали:

— Браво! браво!

Оглянулась. Идет какая-то барышня прямо по узенькому борту вдоль зияющей черной бездной пу­стой баржи. Идет, балансируя дорожным несессер­чиком да еще подпрыгивая.

— Оленушка!

Я себе представляла ее в длинной черной вуали, с носовым платком в руке. А эта — розовая мордоч­ка, с какой-то клетчатой кепкой на затылке.

— Оленушка! Я думала, что вы в трауре…

— Нет,—отвечала она, чмокая меня в щеку.—

Мы с Вовой дали друг другу клятву, что если один

умрет, так другой не должен горевать, а, наоборот,

ходить в кинематограф и всячески стараться от­

влечься от печали. Мы так поклялись.

Рассказала мне сложную историю своего брака.

Когда она приехала в Ростов, Вова ее ждал, при­готовил ей комнату рядом со своей, но никому в го­стинице они не сказали, что знают друг друга. Поти­хоньку повенчались, опять-таки делая перед всеми вид, что совершенно незнакомы.

— Зачем же вам это было нужно?

— Я боялась, что Дима в Киеве узнает, что я вы­

шла замуж, и застрелится. Или просто будет очень

страдать,— смущенно отвечала Оленушка.— Я не

могу, когда люди страдают…

Горничная в гостинице очень удивлялась, видя на Оленушкином столике портрет Вовы.

— Ну до чего, барышня, этот ваш братец похож

на того офицера, что у нас живет!

— Неужели похож? — удивлялась Оленушка.—

Надо будет как-нибудь посмотреть.

Жили мирно, бедно и весело. Вова по делам службы часто уезжал. Несмотря на свои девятнадцать лет, он был уже в чине капи-

тана, и ему давали ответственные поручения. На до­рогу Оленушка благословляла его маленькой, ши­той жемчугом, иконкой Божьей Матери и давала, «чтоб он не чувствовал себя одиноким», плюшевую собачку.

Раз вернулся Вова из командировки очень усталый и печальный.

«Ко мне на вокзале,—рассказывал он,—подошла большая лохматая собака и все просила глазами, чтобы я ее погладил. Такая она была жалкая и гряз­ная. И я все почему-то думал: «Вот пожалею, погла­жу ее и заболею тифом». А она все смотрела на меня и все просила приласкать. Теперь, наверное, умру».

Тихий стал. И начало казаться ему, что каждый раз, как он входит в комнату, какой-то странный, прозрачный, словно желатиновый, человек стоит у стены. Нагнется и исчезнет.

Потом вызвали Вову снова в Екатеринодар. Он уехал и пропал. Давно прошел намеченный срок возвращения. А об Екатеринодаре ходили страшные слухи: падал народ на улице, молниеносно пора­женный сыпным тифом. Умирали, не приходя в сознание.

Взяла Оленушка двухдневный отпуск в своем «Ре­нессансе» (кажется, так звали театрик, где она игра­ла) и поехала разыскивать мужа. Обошла все боль­шие гостиницы и госпитали — не нашла, и следов никаких.

Вернулась домой.

И тут кто-то довел до ее сведения, что муж ее действительно болен и лежит в госпитале в Екатери­нодаре.

Выпросила Оленушка снова отпуск и нашла гос­питаль. Там сказали, что мужа ее подобрали на ули­це в бессознательном состоянии, что он долго мучил­ся, тиф у него был в самой жестокой форме, и умер он, не придя ни разу в сознание, и уже похоронен. В бреду повторял только два слова: «Оленушка, ре­нессанс». Кто-то из соседей по койке выразил пред­положение, что, пожалуй, это он говорит о ростов­ском театре и просит, чтобы дали туда знать.

«Бедный мальчик,—сказал Оленушке врач,—все­ми силами души звал вас все время, и никто не понимал его…»

Вдове передали «имущество покойного» — плю-

шевую собачку и маленькую, шитую жемчугом, иконку Божьей Матери.

И в тот же день должна была Оленушка вернуть­ся в Ростов, и в тот же вечер должна была играть какую-то белиберду в театрике «стиля» «Летучей мыши».

Такова была коротенькая история Оленушкиного брака.

Как поется в польской детской песенке:

Влез котик На плотик И поморгал. Хороша песенка И не долга…

28

Приближался срок, назначенный для моих вече­ров в Екатеринодаре.

Ничем не могу объяснить то невыносимое отвра­щение, которое я питаю ко всяким своим публичным выступлениям. Сама не понимаю, в чем тут дело. Может быть, только психоаналитик Фрейд сумел бы выяснить причину.

Я не могу пожаловаться на дурное отношение пуб­лики. Меня всегда принимали не по заслугам при­ветливо, когда мне приходилось читать на благотво­рительных вечерах. Встречали радостно, провожали с почетом, аплодировали и благодарили. Чего еще нужно? Казалось бы — будь доволен и счастлив.

Так нет!

Просыпаешься ночью, как от толчка.

«Господи! Что такое ужасное готовится?.. Какая-то невыносимая гадость… Ах да! —нужно читать в пользу дантистов!»

И чего-чего только ни придумывала, чтобы как-нибудь от этого ужаса избавиться!

Звонок по телефону (обыкновенно начиналось так):

— Когда разрешите заехать к вам по очень важ­

ному делу? Я вас не задержу…

Ага! Начинается.

— Может быть, вы будете любезны,—говорю я

в трубку и сама удивляюсь, какой у меня стал

блеклый голос,—может быть, вы можете сказать мне сейчас, в чем приблизительно дело…

Но, увы, обыкновенно редко на это соглашают­ся. Дамы-патронессы почему-то твердо верят в не­одолимую силу своего личного обаяния.

— По телефону трудно! — певуче говорит она.—

Разрешите всего пять минут, я вас не оторву надол­

го.

Тогда я решаюсь сразу сорвать с нее маску:

— Может быть, это что-нибудь насчет концерта?

Тут уж ей податься некуда, и я беру ее голыми

руками: