Новая утопия

Я спросил:

– Почему же черные?

Он сказал, что не знает, но на этом цвете остановило выбор...

– Кто?
– спросил я.

– Большинство, - ответил он, приподняв свою шляпу и опустив глаза, как бы в молитвенном экстазе.

Мы пошли дальше и встретились еще со многими мужчинами. Я сказал:

– Разве в этом городе нет женщин?

– Женщин!
– воскликнул мой спутник.
– Разумеется, есть. Мы прошли мимо сотни по крайней мере.

– Мне кажется, я узнал бы женщину, если бы увидел, - заметил я.
– Но я не могу припомнить ни одной.

– А вот идут две, - сказал он, обращая мое внимание на двух особ, шедших вблизи нас, в обычных серых брюках и туниках.

– Как же вы узнаете, что это женщины?
– спросил я.

– Заметили ли вы металлические номера на воротнике каждого человека?

– Да, я подумал: какая масса у вас полицейских, и недоумевал, куда девались другие люди!

– Ну, так вот: все четные номера - женщины; все нечетные - мужчины.

– Как просто, - заметил я.
– Мне кажется, при некотором навыке вы можете отличать один пол от другого почти моментально.

– О, конечно, - ответил он, - если это нужно.

Некоторое время мы шли в молчании. Затем я спросил:

– Зачем это у всех номера?

– Для различения, - ответил мой спутник.

– Разве у вас нет имен?

– Нет.

– Почему?

– О, в именах так много неравенства. Одни звались Монморанси и на этом основании свысока глядели на Смитов. Смиты не хотели смешиваться с Джонсами и т.д. в этом духе. Порешили упразднить имена и пронумеровать всех.

– Разве Монморанси не противились?

– Да, но Джонсы и Смиты оказались в большинстве.

– А не стали ли Единицы и Двойки глядеть свысока на Троек и Четверок, и т.д.?

– В начале - да. Но с уничтожением богатств номера потеряли свою ценность, если не считать их роли в промышленных предприятиях или акростихах, и теперь номер сто считается ничуть не выше и не ниже номера миллион.

Я еще не умывался после сна, потому что в музее не было этого приспособления, и теперь начинал чувствовать неудобство от жары и грязи.

– Нельзя ли где-нибудь умыться?
– спросил я.

Он ответил мне:

– Нет, нам нельзя мыться самим. Нужно подождать до половины пятого, а затем нас умоют к чаю.

– Умоют?!
– воскликнул я.
– Кто?

– Государство.

Затем он рассказал мне, что они нашли невозможным поддерживать равенство, если каждый моется самовольно. Одни мылись три или четыре раза в день, тогда как другие не касались воды и мыла в течение целого года, следствием чего и явилось два ясно разграниченных класса - чистых и грязных. И старые классовые предрассудки стали оживать. Чистые презирали грязных, грязные ненавидели чистых. Чтобы положить конец расколу, государство решило само производить умывание, и каждого гражданина отныне умывают дважды в день специально назначенные государством чиновники; частное же умывание запретили.

Я заметил, что по дороге нам совсем не попадалось домов, а только ряды баракообразных строений одинакового размера и вида. Случайно на углу мы наткнулись на здание меньших размеров - с вывесками: "Музей", "Госпиталь", "Зал Дебатов", "Баня", "Гимназия", "Академия наук", "Промышленная выставка", "Школа красноречия" и т. д. , но жилых домов все не было видно. Я спросил.

– Что же, в этом городе никто не живет?

– Что за глупые, право, вопросы вы задаете! Где же, думаете вы, живут люди?

– Вот именно это я и хотел у вас спросить. Я нигде не вижу домов!

Он ответил: - Нам не нужно домов - по крайней мере таких, как вы думаете. Мы теперь социалисты, мы живем в равенстве и братстве. Мы живем вот в этих блокгаузах. В каждом блокгаузе помещается тысяча граждан. В нем поставлены тысяча кроватей - по сотне в каждой комнате, есть ванные комнаты, раздевальные, столовая и кухня. Ежедневно в семь часов раздается колокол, все встают и убирают свои постели. В половине восьмого мы отправляемся в одевальную, где нас моют, стригут и причесывают. В восемь часов завтрак. На взрослого гражданина отпускается по пинте овсянки и по полпинты теплого молока. Теперь мы все - строгие вегетерианцы. Число вегетерианцев сильно возрастало за последнее столетие, и благодаря совершенству своей организации они абсолютно побеждали на выборах за последние пятьдесят лет. В час опять бьет колокол, и мы собираемся к обеду, состоящему из бобов, компота из фруктов, два раза в неделю подается еще пудинг, а по субботам - плумпудинг. В пять часов чай, а в девять огни тушатся, и все ложатся спать. Мужчины живут в блокгаузах в одном конце города, а женщины - в другом.

Мы прошли еще несколько миль, но мимо нас тянулись все те же улицы с огромными блокгаузами. Я спросил наконец:

– Разве тут в городе нет ни лавок, ни магазинов?

– Нет, - ответил он.
– На что нам лавки и магазины? Государство кормит нас, одевает, дает жилье, лечит, хоронит. Для чего же нам лавки?

Прогулка начала утомлять меня, и я сказал ему:

– Нельзя ли зайти куда-нибудь выпить?

– Выпить? Что вы имеете в виду?

Я не чувствовал желания объяснять ему, в чем дело, да он, вероятно, и не понял бы меня.

Дальше мы прошли мимо очень благообразного господина, и я заметил, что у него только одна рука. В продолжение этого утра я встретил двух или трех рослых одноруких субъектов и помню, меня это заинтересовало. Я заметил это своему проводнику. Он сказал:

– Видите ли, если кто-либо вырастает больше обыкновенных размеров, мы отрезаем ему руку или ногу, чтобы подравнять его с остальными. Природа, понимаете ли, немного отстала от века; по мере возможности, мы стараемся ее подправить.

Я сказал:

– Мне кажется, вы не сможете упразднить ее.

– Совершенно - нет, - ответил он.
– Мы только желаем этого. Но, - прибавил он с гордостью, - мы уже порядком успели.

Я спросил; - А что вы делаете с исключительно умным человеком?

– О, теперь нас это мало беспокоит. Теперь мы надолго гарантированы от подобной опасности. Если это случается, мы делаем хирургическую операцию, которая низводит данный мозг до степени обыкновенного. Иногда я жалел, прибавил старый джентльмен, - что мы не можем поднять качество мозга, вместо того, чтобы принижать его, но, разумеется, это невозможно.

– Думаете ли вы, что правильно поступаете, подрезая и укорачивая людей таким манером?

– Разумеется, правильно.

– Вы слишком самоуверенны, - возразил я.
– Почему это "разумеется, правильно"?

– Потому что это решается большинством.

– Но разве же это справедливо с его стороны?

– Большинство не может ошибаться, - ответил он твердо.

– Согласны ли с этим "подстриженные" люди?

– Они?
– ответил он, очевидно удивленный вопросом.
– Да ведь они в меньшинстве, знаете ли.