Новая Земля

Людмила была женщина простая и ясно не поняла, что произошло с мужчинами - один насупился и молчал, а другой пил и тоже молчал. Она не знала, как себя вести, что говорить; она робела смолоду перед свекром и не понимала, что являлось для него хорошим, а что плохим.

– Вы, Иван Степанович, кушайте что-нибудь - с дороги ведь, - робко сказала Людмила.

Старик поднял на невестку глаза, и она увидела в них слезы. Беспомощно посмотрела на мужа и боялась еще раз взглянуть на свекра.

– Это, ребята, у меня так, - вымолвил старик, - от старости чего-то мокнут глаза. Как у бабы, - улыбнулся он.- Слышь, Николай, ты меня поутру домой утартал бы, что ли: тоскливо мне в городе, да и пес Полкан сидит голодом, - совсем я запамятовал о нем, когда уезжал. Увезешь, а?

– Угу, батя.

И все были рады такого обороту.

12

– Пожа-а-ар!
– летела по Новопашенному страшная, рассыпавшаяся по улицам и заулкам яркими искрами новость.

Иван Степанович жил в своих мыслях и ему по-стариковски наивно и правдоподобно померещилось, что о пожаре он только лишь подумал. Он все сидел на корточках над сломанными санями, так и не начал ремонтировать, думал о сыне, и неожиданно мысль повернулась к пожару.

– Вот так-так: а что у Кольки горело?
– привстал он и выглянул через дверной проем на улицу.
– Дача, что ли? Да нет, поди ж ты, ничего у него не горело. А почему я вдруг о пожаре подумал? Да так мне стало боязно, - будто в самом деле у сына что-то сгорело. Не дай Боже. Ему и так худо живется на свете, а тут еще пожар случился бы... У-у, солнце разошлось! Хороший денек, братцы вы мои, - разговаривал сам с собой старик.
– Не надо пожаров, не надо ни твари, ни человеку горя - радуйся, радуйся солнцу, окунайся с головой в жизнь.

И так стало легко, игриво старику, что не удержался и вышел на свет.

Белые прозрачные облака плыли и клубились над Новопашенным, голубой сок неба сочился на его кипенные сголуба улицы, поля и леса. Вся новопашенская долина блистала, нежилась и купалась в несшихся из-под облаков лучах ослепительно вспыхивавшего солнца. Облака плыли медленно и томно, будто дремали в тихом и теплом небе. Сопки горели белым пламенем снега. Старик жмурился, но улыбался.

– Пожар, люди, пожар!
– как бритвой, полоснуло по слуху старика, и ему померещилось, что голову обдало кипятком. Только сейчас он осознал, что где-то случился пожар, что где-то нагрянула беда.

– Ах, ты, горе горькое!
– взмахнул он руками и припадающей трусцой старого, больного человека побежал через двор на улицу. Посмотрел в разные стороны, но не увидел огня и дыма. Мальчик бежал и радостно, ликующе кричал:

– Пожа-ар!

Иван Степанович поймал его за рукав телогрейки и строго сказал:

– Ты зачем, оглашенный, трезвонишь: какой такой пожар? Где твои ошалелые глаза увидели огонь? Нашлепаю по мягкому месту, будешь знать, как баламутить людей.

– Во-он, дедушка!
– рукавицей указал мальчик в сторону горы.

– Что "вон"?
– вмиг похолодело сердце старика, и не сказал он, а невнятно пропел отвердевшими губами.

Разжались онемевшие пальцы старика - побежал освободившийся мальчик. Иван Степанович не мог взглянуть на свою гору - страх, казалось, окаменил его. Ни о чем не думалось - только страх стал его телом, мыслью и душой. Каким-то невероятным напряжением воли он смог приподнять глаза и увидеть, понять, осознать - дымит его избушка. Пламя поднялось уже высоко и вздувался черный, копотный дым.

– Батюшки!
– охнул старик и сорвался с места, напрочь забыл, что бегать ему с болезнями сердца и почек нельзя, смертельно опасно.

Споткнулся о корягу - упал, больно ударился, вскочил, но ни глазами, ни сердцем не видел, не чуял.

Бежал, бежал.

Свернув к полю, подскользнулся и покатился в овраг. Крутило его по крутому склону. Потом карабкался к дороге, к своей тропе, бежавшей к подошве горы. Погибал его дом, но, понимал, горело не просто строение, которому и так давно пора было развалиться от ветхости и старости, а словно бы сгорала надежда старика - надежда на то, что он где-то может укрыться от тех людей, которые не понимали его, не принимали таким, каким он был сотворен и во что вызрел за всю свою долгую жизнь, может укрыться от того мира, который он не мог, даже здесь в маленьком, немноголюдном Новопашенном, хотя бы чуточку поправить к лучшему, справедливому, чистому.

Неумолимое видел старик - его надежда горела, укрытие гибло. Однако жизнь приучила Ивана Степановича к борьбе. Борьба стала его духовным инстинктом. Но сколько капель силы оставалось в его тщедушном теле, чтобы продолжать борьбу? Одна, две?

– Не-ет, братцы!
– хрипло говорил старик, выкатываясь из рытвины на ровную снежную бровку поля, горячо дыша.
– Еще могу, ещ-ще меня держат и несут ноги!

И уже не бежал старик, а ковылял своими худыми ногами по вязкому снегу, который, представлялось, хватал его ступни и голени, тянул к земле, пониже. Но старик был упрямым, он хотел спасти свою избу, - отчаянно боролся с противным, постылым снегом.

Потом тяжело забирался в гору, скользил, падал, иссек колени и пальцы острыми камнями и колючками веток. И молодыми ногами резво не взбежать на эту крутую гору, а старику остается только ползти. Но не полз он, - откуда силы взялись в его разрушавшемся от старости теле? Если не скользил бы, то только перебежками от куста к кусту взбирался бы; но скользили ноги по снегу и грязи, а потому приходилось старику идти, склонившись, - и похож он был на разорванное колесо, и какая-то неведомая сила выкатывала его на макушку.

Выпрямился Иван Степанович шагах в ста от своей избы, увидел рухнувшую крышу и черные, обвитые огнем стены. Понял - поздно. Все, нет дома, хоть прокляни весь свет, а дома уже нет как нет!

Неожиданно слабость подсекла колени старика, словно приглашая присесть, отдохнуть. Он повалился на снег, охнул - по сердцу прошла острая боль. Открылся рот - то ли старик что-то хотел сказать, то ли хватал воздух. Кто-то жарко и влажно лизнул губы; не сразу Иван Степанович понял, что к нему подбежал сорвавшийся с цепи Полкан, который прыгал, повизгивал, лизал лицо и руки хозяина.

Увидел Полкан бегущих из леса людей - зарычал, ощерил черную пасть, на загривке шерсть встала иглами.

Скотник Григорий Новиков замахнулся на собаку длинной палкой и ударил по спине. Полкан клацнул зубами и, жалобно скуля, прилег возле хозяина, понял, видимо, что против человека не пойдешь, будь что будет. Григорий подхватил собаку за задние лапы, раскрутился с ним и крикнул:

– Разбегайся, честной народ!
– и далеко откинул Полкана, который притих в снегу.

Над Иваном Степановичем склонились тяжело, жарко дышавшие люди - его односельчане, его враги и друзья, его сын Николай и внук Александр. Новиков нервными пальцами расстегивал на старике рубашку, но у него не получалось. Иван Пелифанов оттолкнул скотника и крикнул:

– Разрывай, дурила! Задыхается дед Иван. А ну уйди!
– И располосовал на груди старика рубашку - ягодами посыпались на снег пуговицы.

Люди стояли растерянными - толком не знали, что делать, как помочь умиравшему Ивану Степановичу. Новиков хрипел:

– Качай грудь у деда Ивана - помирает мужик! Спасайте!

– Что, идол, орешь?
– за круг людей отодвинула Григория грозная, полная Галина Селиванова.
– Нести надо Ивана Степановича вниз. Берем да полегоньку понесем. Ну!