Новеллы (-)

– Отправляйтесь же с богом по своим делам, ибо вы не знаете ни дома, который желаете обесславить, ни моей жены, которая выше столь гадких подозрений.

На этом совершенно растерявшийся Антандро распрощался с Марсело и, полный опасений, не решился вернуться в дом Лисардо, а вместо того поспешил где-то укрыться на несколько дней.

Марсело, у которого на самом деле составилось несколько иное мнение о добродетели Лауры, колебался между доверчивостью и отчаянием и, опечаленный своими предположениями и горькой истиной, стойко переносил это несчастье, терпеливо ожидая случая, который принес бы ему удовлетворение; ни перед одним человеком, обладающим честью, не стояло еще столь трудной задачи. "О вероломная Лаура, - говорил он себе, - возможно ли, чтобы в такой совершенной красоте свил себе гнездо порок, чтобы твои складные речи и честное лицо прикрывали столь бесчестную душу? Чтобы ты, Лаура, изменила небу, своим родителям, мне и своему долгу? Но что же я сомневаюсь, когда я видел собственными глазами наглого соучастника твоего преступления и прикасался к нему собственными руками? Могу ли я еще сомневаться, когда твой проступок осквернил святыню нашего брака, а жестокость нанесенного мне оскорбления пробудила во мне обязательства перед честью, с которой я рожден? Я это видел, Лаура, и я не могу не замечать того, что я видел. Любовь моя не может избежать этого оскорбления, хотя мстить я должен чужими руками. Как я несчастен! Ведь мне труднее стремиться к твоей смерти, чем тебе расстаться с жизнью, потому что я должен ее отнять у той, которая мне настолько дорога, что я страдаю от этой мысли сильнее, чем ты будешь страдать от боли, хотя и мучительной, но уже последней".

Так говорил себе Марсело, стараясь притворной веселостью скрыть свою безумную печаль. Он принялся осыпать Лауру знаками внимания, как человек, прощающийся с жертвой, которую он должен возложить на алтарь своей чести. Чтобы доказать себе ее вину, он, когда Лауры не было дома, с помощью заказанных им ключей открыл все ящики ее стола и ознакомился с их содержимым. Он нашел в них портрет Лисардо, связку писем, лент, разные милые пустячки, которые любовь называет своими знаками, и два ожерелья. На что, сеньора Марсия, надеются любовники, которые, зная об опасности, хранят все это? А что касается писем, то сколько бед они причинили! Кто не испытывает страха в то время, когда пишет письмо? Кто не перечитывает его много раз, прежде чем поставить под ним свою подпись? Люди совершают, не задумываясь, две чрезвычайно опасные вещи: пишут письма и приглашают в свой дом друга, и если не всегда, то, во всяком случае, очень часто, и то и другое губит жизнь и честь человека.

Лаура уже обо всем знала и, видя Марсело таким веселым, думала иногда, что он принадлежит к числу тех мужчин, которые с кротким терпением переносят пороки своих жен, но иногда ей казалось, что терпит он только в ожидании случая, который позволит

ему застать их обоих вместе, хотя она надеялась, что ей удастся себя от этого уберечь. Но Марсело вовсе не ждал случая, чтобы убедиться в полученном оскорблении, ибо он знал, что его оскорбляли уже давно, и вынес свой приговор. Все время думая об этом, он постарался разжечь ненависть между своим рабом и Лаурой, говоря ей, что он желает как-нибудь от него отделаться, так как ему сказали, что Зулемо ее ненавидит, и будто бы он уже много раз принимал решение убить Зулемо, так как не может выносить в своем доме человека, который бы не прислуживал ей с обожанием.

Лаура, совершенно не виновная в этом, стала сурова к Зулемо в словах и на деле и даже приказывала публично его наказывать, чему Марсело радовался необыкновенно. В конце концов все это достигло предела, так что весь дом и даже все соседи знали, что больше всего на свете Зулемо ненавидит свою госпожу.

Лаура догадывалась, что Зулемо знает о предательстве Антандро, и потому жаждала его скорейшей смерти, но не решалась просить Марсело, чтобы он продал раба, так как боялась, как бы тот не стал бесчестить ее за пределами их дома. Когда Марсело решил, что об этой ненависти все уже достаточно знают, он позвал к себе Зулемо и, запершись вместе с ним в потайной комнате, после долгих предисловий стал подбивать его на убийство Лауры и вручил ему кошелек с тремястами эскудо. Зулемо, этот дикарь, питавший злобу к своей хозяйке и постоянно видевший покровительство Марсело, помимо денег предложившего ему коня, на котором он бы мог достичь морского берега и там дождаться алжирских галионов, часто появляющихся между Альфакой и Картахеной, согласился на это; выждав удобный случай, он, с лицом, искаженным злобою, и в душе решившись на все, вошел в комнату Лауры и нанес ей три удара кинжалом, от которых она с отчаянным стоном упала на подушки.

На крик, поднятый слугами, вошел Марсело, который с нетерпением ждал, когда это случится, и тем же самым кинжалом, вырванным им из рук Зулемо, он с помощью нескольких слуг нанес ему столько ударов, что свирепый раб, не успев назвать того, кто приказал ему убить Лауру, испустил дух. Услышав о несчастье, сбежались соседи, родственники, стража и родители умершей, но среди всех слез слезы Марсело были самыми горестными и, возможно, самыми искренними. Труп раба отдали двум молодым слугам, здоровенным и неумолимым, которые, протащив его волоком по всем улицам города, достигли поля и там засыпали камнями.

– О дочь моя, - восклицал убитый горем старый отец Лауры, держа ее в объятиях, - единственная отрада моей старости!

Кто мог подумать, что тебя ожидает такой печальный конец, что твою красоту покроет твоя же кровь, пролитая рукой дикой собаки из самой жалкой в мире страны! О смерть, для чего ты сохранила мою старую жизнь, или ты хотела сразить такое слабое сердце столь беспощадным ядом? О, кто захочет жить, чтобы умереть от ножа, пролившего его же кровь!

Лисардо, который сразу же узнал о случившейся беде, обезумев от горя, явился в дом Лауры и, смешавшись с толпой людей, увидел свою возлюбленную, лежащую все в той же комнате, подобно свежей розе, сраженной жаром полуденного солнца. В эту минуту никто не мог удержаться от слез, но слезы Аисардо были настолько горькими, что одному Марсело было известно, как тяжко поразило его это кровавое событие.

Наконец все покинули дом, и Лисардо, вернувшись к себе, заперся в своих комнатах и четыре месяца не выходил из них. Никто даже не видел, чтобы он разговаривал с кемлибо, кроме родственников; он весь превратился во вздохи и слезы, которые стали для него тем, чем для всех людей является пища.

Между тем Марсело разделался с Фенисой, отравив ее ядом так, что никто не смог узнать о причине ее внезапной и мучительной смерти. Он всячески старался разыскать Антандро, и, узнав, где тот обычно ночует, он поздним вечером дождался его прихода и, подозвав его к дверям, три раза подряд выстрелил ему в спину. Чтобы довершить свою месть, ему оставалось покарать только несчастного Лисардо, горе которого сделало его таким затворником, что исполнить это было невозможно. Честь Марсело могла бы вполне удовлетвориться тремя жизнями, и если, по законам общества, она была запятнана, то разве столько пролитой им крови не смыло это пятно? Ибо, сеньора Марсия, хотя закон из уважения к справедливому горю и позволяет мужьям поступать так, все же никто не должен следовать их примеру. Но история, мною рассказанная, пусть послужит уроком для женщин, которые из-за своих разнузданных желаний приносят в жертву минутному наслаждению свою жизнь и честь, нанося тем самым тяжкое оскорбление богу, своим родителям, мужу и доброй славе. Я всегда считал, что пятно на чести оскорбленного никогда не может быть смыто кровью того, кто его оскорбил, ибо то, что уже произошло, не может больше не быть, и безумие воображать, что, убив оскорбителя, можно снять с себя оскорбление: ведь на самом деле оскорбленный остается со своим оскорблением, тогда как наказанный умирает, и оскорбленный, удовлетворив порыв своей мести, не может восстановить свою честь, которая, чтобы быть безупречной, должна быть обязательно незапятнанной. Можно ли сомневаться в том, что мои слова встретят бурю возражений? Но все же, хоть я и не пытаюсь перекричать моих спорщиков, отвечу, что не следует ни молча сносить оскорбление, ни наказывать оскорбителя. Но что же можно сделать в таком случае? То же, что должен сделать человек, когда его постигло какое-либо иное несчастье, а именно - покинуть родину, поселиться за пределами ее, где его никто не знает, и уповать на суд божий, помня, что его могла бы постигнуть та же самая кара, если бы его наказали за одно из тех оскорблений, которое он нанес другим, ибо желать, чтобы те, кому он нанес оскорбление, молча их выносили, а чтобы сам он не сносил никакой обиды, является несправедливостью. Я говорю: сносить их, а не убивать жестоко за то, что тебя лишили чести, которая есть не что иное, как суета мирская, и не отлучать от бога того, кого он разлучил с душой.

Так или иначе, после этого происшествия прошло два года, и Лисардо, немного успокоенный, - ибо время обладает могучей силой, - в жаркие летние дни стал выходить из своего дома, чтобы искупаться в реке. Марсело, все время следивший за ним, проведал об этом и однажды ночью, сбросив с себя одежду, подплыл к тому месту, где купался Лисардо. Он с такой силой схватил его за ногу, что тот испугался и, захлебнувшись, лишился сознания; а на следующее утро его, к большому огорчению всего города, нашли на берегу реки. Это и была благоразумная месть, если только какая-нибудь месть может так называться, и рассказана она не в поучение оскорбленным, а в назидание оскорбителям. Из нее видно, насколько справедливо изречение, гласящее, что оскорбленные пишут на мраморе, а оскорбители на воде. Так Марсело два года хранил в своем сердце оскорбление, твердое, как мрамор, а действия Лисардо, безусловно, были HP писаны на воде, вследствие чего он и погиб от воды.

ГУСМАН СМЕЛЫЙ

Если вашей милости угодно, чтобы я стал вашим новеллистом, раз уж мне не суждено быть вашим кавалером, совершенно необходимо, чтобы вы смилостивились надо мной и чтобы ваша признательность меня вдохновила. Цицерон устанавливает различие между щедростью бескорыстной и вознаграждаемой {1}. Благостно рвение, когда оно бескорыстно; будучи вознагражденным - оно уже вынужденно. Но если я не расположен подкупать моего благодетеля, то, с другой стороны, и от полагающегося мне по праву я не желал бы отказываться; а было бы несправедливо, если бы ваша милость вознаградила меня, предоставив доброй воле богов, как поступил Эней с Дидоной, объявив:

Коль небо справедливым воздаяньем

Смиренные заслуги отличает,

То от него ты вправе ждать награды {2},

Таково было мнение философа, несомненно желавшего быть вознагражденным, и потому римский сатирик {3} сказал:

Кто любил бы добродетель,

Не сули она наград?

И хотя выигрывает не тот, кто получает, а тот, кто дает, мне, ваша милость, представляется, что у нас с вами получается совсем как у того кабальеро с крестьянином, о которых рассказывает Федр {4} (ваша милость, вероятно, не изволили даже слышать имя этого искусного перелагателя басен Эзопа). Так вот, он рассказывает, что однажды крестьянин нес зайца, попавшего в силок (так называется западня, зажимающая лапки зверька). Ему повстречался кабальеро, который, должно быть, ради собственного удовольствия выехал покататься в поле на прекрасной лошади. Он спросил крестьянина, не продаст ли тот зайца. Получив утвердительный ответ, он выразил желание хорошенько его рассмотреть, а затем спросил, сколько хотел бы за него получить крестьянин. Последний прикинул зайца на вес и назвал цену, но едва он передал зайца всаднику, как тот пришпорил коня и ускакал, унося с собой добычу. Одураченный крестьянин, стремясь превратить нужду в добродетель, а кражу в подарок, крикнул ему вслед: "Эй, сеньор, я вам дарю этого зайца! Кушайте его себе на здоровье, кушайте со спокойной совестью! Помните, что я вам отдал его добровольно, как своему лучшему другу!"

Но это я рассказал просто так, потому что к слову пришлось, и мне не было никакой надобности выискивать поучительные примеры, приводимые доном Диего Роселем де Фуэнльяна, кабальеро, именовавшимся в испанских владениях прапорщиком и напечатавшим в Неаполе книгу "Примеров" {5}, без которой не может обходиться ни один ипохондрик.

Итак, посвящая вам мои новеллы, я рискую оказаться в положении упомянутого крестьянина, а потому мне кажется, что лучше всего начать эту новеллу заявлением: "Примите ее, ваша милость, я даю вам ее добровольно хотя положение мое отличается от положения крестьянина тем, что, когда его вздумали обмануть, он об этом и не подозревал, тогда как я, зная, что меня ждет, все же позволяю себя обманывать".