Новеллы

В маленьком пограничном польском местечке, некогда захваченном Пруссией, единственными немецкими чиновниками были отставной капитан-инвалид, служивший смотрителем почтовой станции, и акцизный чиновник. Каждый вечер, ровно в пять, они приходили в единственный кабачок местечка и усаживались в маленькой каморке, куда никому не велено было входить. Обычно акцизный уже сидел перед своей кружкой пива, попыхивая трубкой, когда появлялся капитан. Он подсаживался к столу напротив акцизного со словами: «Как дела, куманек?», зажигал уже набитую трубку, вытаскивал из кармана газеты, старательно принимался за чтение, подвигая прочитанные листы акцизному, который столь же старательно их изучал. В глубоком молчании они пускали друг другу в лицо клубы табачного дыма, пока часы не били восемь, тогда акцизный поднимался, набивал трубку и уходил со словами: «Да, вот так-то, куманек!» Это они вполне серьезно называли «наши собрания».

— Очень занятно, — воскликнул Теодор, — а вот кто бы оказался вполне подходящим и почитаемым завсегдатаем таких собраний — так это наш Киприан! Уж он-то никогда бы не нарушил торжественного безмолвия неуместной болтовней. Похоже, что он, как монахи ордена траппистов, дал обет молчания, ибо и сегодня пока еще не проронил ни словечка.

Киприан, и в самом деле молчавший до сих пор, вздохнул, как бы очнувшись от долгого сна, устремил взгляд ввысь и произнес с кроткой улыбкой:

— Честно признаться, я сегодня никак не могу отделаться от воспоминания об удивительном приключении, соторое пережил несколько лет назад, и, как это нередко бывает, именно тогда, когда внутренний голос звучит особенно громко и явственно, мы не можем разомкнуть уста. Но то, о чем здесь говорилось, не прошло мимо меня, я могу все пересказать. Прежде всего, Теодор прав, утверждая, что все мы, как малые дети, надеялись начать с того, на чем остановились двенадцать лет назад. А когда это не получилось, да и не могло получиться, надулись друг на друга. Но я уверен, что если бы мы сейчас продолжали шагать нога в ногу одним и тем же путем, именно тогда бы мы и оказались закоренелыми филистерами. Мне приходят на ум два философа — но нет! Это нужно рассказать по порядку! — Представьте себе двух людей — назовем их Себастьян и Птоломей, — итак, представим себе, что они с величайшим усердием изучают в К-ском университете [109] философию Канта и почти ежедневно наслаждаются жаркими дискуссиями по поводу того или иного ее положения. Во время одного из таких философских диспутов, как раз в ту минуту, когда Себастьян нанес сокрушительный решающий удар, а Птоломей собрался с духом, чтобы достойно парировать его, они вынуждены прервать свой спор, и судьбе угодно, чтобы они более не встречались в К. Они расходятся в разные стороны. Проходит почти. двадцать лет, и вот Птоломей видит перед собой на улице в Б. [110] фигуру, в которой сразу признает своего друга Себастьяна. Он бросается к нему, хлопает его по плечу и, когда тот оборачивается, Птоломей тотчас же начинает: «Итак, ты утверждаешь, что…». Короче, он наносит удар, на который замахнулся двадцать лет назад. Себастьян пускает в ход всю свою артиллерию, которой запасся еще в К. Они дискутируют два, три часа напролет, расхаживая взад и вперед по улице. В пылу полемики они клянутся призвать в качестве арбитра самого профессора, начисто забыв, что находятся в Б., а старик Иммануил уже много лет покоится в могиле, и — расстаются, чтобы никогда более не встретиться.

109

…в К-ском университете… — Имеется в виду Кенигсбергский университет, в котором до 1796 г. читал лекции Иммануил Кант (1724–1804). Гофман учился в этом университете с 1792 по 1796 г.

110

…на улице в Б. — в Берлине.

Самое удивительное в этой истории — это то, что она действительно имела место, и в ней есть что-то жуткое — по крайней мере, для меня. Я не могу без чувства ужаса созерцать это глубокое, зловещее филистерство. Куда милее был мне наш коммерции советник, которого я посетил на обратном пути сюда. Хотя он принял меня очень ласково, в его поведении сквозило что-то боязливое, угнетенное, чего я не мог себе объяснить, пока однажды он не попросил меня Христом Богом, чтобы я снова напудрил волосы и надел серую шляпу, иначе ему никак не узнать во мне своего старого Киприана. При этом он в смущении отирал пот со лба и умолял меня не обижаться на его откровенность.

Итак! — не будем филистерами, не будем настаивать на том, чтобы наматывать на веретено ту самую нить, которую мы пряли двенадцать лет назад, пусть нас не коробят наши новые сюртуки и шляпы, будем другими, чем были тогда, и все-таки теми же самыми. Так и и решим! То, что Лотар без какого-либо повода говорил обо всех этих тошнотворных клубах и кружках для приятного времяпрепровождения, наверно, правильно и доказывает, как охотно люди обносят ограждениями последние остатки своей свободы и сооружают искусственную крышу там, где они могли бы без помехи созерцать открытое ясное небо. Но нам-то что до этого? — Я присоединяю свой голос к предложению Отмара собираться каждую неделю в определенный день. Уверен, что наше время с его поразительными событиями не позволит нам стать филистерами, если бы даже и были в нашей душе кое-какие задатки к тому. — Впрочем, этого я не думаю и не допускаю. Разве возможно, чтобы наши встречи выродились когда-нибудь в филистерство какого-то клуба? Итак, предложение Отмара принято!

— А я, — воскликнул Лотар, — я не перестану восставать против него, и чтобы нам наконец-то выбраться из этих никчемных словопрений, пусть Киприан расскажет об удивительном приключении, которое сегодня так занимает его мысли.

— Я полагаю, — молвил Киприан, — что среди нас постепенно воцарится блаженно — умиротворенное настроение, особенно если Теодор соблаговолит снять крышку с таинственного сосуда, распространяющего тончайший аромат и несомненно происходящего из знаменитого общества «яйценосного петуха». Однако мое приключение менее всего на свете способно возродить былое веселье. В вашем нынешнем настроении оно покажется вам странным, неинтересным, даже глупым и отталкивающим. К тому же в нем есть и мрачный оттенок, да и сам я играю в нем довольно жалкую роль. Достаточно причин, чтобы умолчать о нем.

— Вы заметили, — воскликнул Теодор, — что нашему Киприану, нашему милому воскресному чаду [111] , опять привиделись всякие зловещие духи, которых, как он полагает, мы, простые смертные, не способны узреть! Ну же, Киприан! Выкладывай свое приключение, а если ты играешь в нем жалкую роль, то я тут же обещаю тебе припомнить и рассказать вам свои собственные приключения, в которых выгляжу еще глупее тебя. У меня они имеются в избытке.

— Пусть так, — молвил Киприан и, задумавшись на несколько секунд, начал свой рассказ.

111

…нашему милому воскресному чаду… — Согласно распространенному немецкому поверью, дети, рожденные в воскресенье, наделены чудесным свойством — понимают язык птиц и зверей, находят зарытые в земле клады, общаются с существами потустороннего мира, духами и т. п.

[Отшельник Серапион] [112]

Вы знаете, что несколько лет назад я жил некоторое время в Б*** [113] , городе, который, как известно, расположен в одном из самых живописных уголков юга Германии. Я имел обыкновение совершать далекие прогулки, не пользуясь услугами проводника, что, видимо, было бы нелишним, и однажды оказался в густом лесу. Чем усерднее искал я дорогу, которая вывела бы меня оттуда, тем больше углублялся в чащу, где терялись человеческие следы. Но вот лес стал редеть, и я увидел невдалеке человека в коричневой рясе, какую носят отшельники, широкополой соломенной шляпе, с длинной черной всклокоченной бородой; он сидел на камне у самого края глубокого ущелья, молитвенно сложив руки и устремив вдаль задумчивый взгляд. Во всем его облике было что-то странное, необычное, и меня охватило чувство какого-то необъяснимого ужаса. Да и возможно ли не поддаться ему, когда в реальной жизни внезапно оказываешься перед тем, что раньше видел лишь на картинах или в книгах? А тут передо мной на фоне дальних гор сидел живой отшельник из времен раннего христианства, словно сошедший с полотна Сальватора Розы [114] .

112

113

…жил… в Б***…— Имеется в виду Бамберг, где Гофман жил с 1808 по 1813 г.

114

Роза, Сальватор (1615–1673) — итальянский художник, поэт и композитор эпохи барокко, особенно любимый немецкими романтиками. Гофман сделал его главным героем новеллы «Синьор Формика».

Вскоре я сообразил, что странствующий монах не такая уж редкость в этих местах, смело приблизился к нему и спросил, как проще всего выбраться из леса и вернуться в Б***. Он смерил меня угрюмым взглядом и произнес глухим торжественным голосом:

— Ты поступаешь весьма легкомысленно и безрассудно, прерывая своим глупым вопросом беседу, которую я веду с собравшимися здесь достойными мужами! Я понимаю, что в эту. пустыню тебя привело лишь любопытство, желание узреть и услышать меня, но сам видишь, сейчас у меня нет времени разговаривать с тобой. Мой друг Амброзий Камальдолийский [115] возвращается в Александрию, ты можешь отправиться с ним.

115

Амброзий Камальдолийский— Амброджо Траверсари (1386–1439), приор камальдолийского монашеского ордена, итальянский гуманист, член Флорентийского литературного общества.

С этими словами он встал и спустился в ущелье. Мне казалось, что все это сон. Поблизости послышался стук колес, я продрался сквозь заросли кустарника, очутился на узкой просеке и увидел крестьянина, удалявшегося на своей двуколке. Я быстро догнал его, и вскоре он вывел меня на большую дорогу, ведущую в Б***. По пути я рассказал ему о своем приключении и спросил, кто этот странный человек из лесу.

— Ах, сударь, — ответил крестьянин, — это весьма достойный господин, он называет себя священником Серапионом и живет в лесу вот уже много лет в маленькой хижине, которую сам себе построил. Люди болтают, что у него не все ладно с головой, но это славный набожный человек, он никому не делает зла, вразумляет нас, деревенских, благочестивыми проповедями и, сколько может, помогает добрыми советами.

Я встретил своего анахорета всего лишь в каких-нибудь двух часах ходьбы от Б***, стало быть, там должны были знать о нем более подробно. Так оно и оказалось. Доктор Ш*** [116] все мне объяснил. Этот отшельник был некогда одним из самых блестящих, разносторонне образованных умов в М. К тому же он происходил из знатной семьи и поэтому ничего удивительного, что сразу же по окончании университета получил важное дипломатическое поручение, которое выполнил с тщанием и рвением. Обширные познания сочетались у него с удивительным поэтическим даром, все, что он писал, было овеяно пылкой фантазией, каким-то особым духом, проникавшим в самую сокровенную суть вещей. Непревзойденный юмор и душевная теплота делали его приятнейшим собеседником и любимцем светских собраний. Он поднимался все выше по служебной лестнице, и его уже прочили на высокий пост в посольстве, как вдруг он непостижимым образом исчез из М. Все розыски оказались тщетны, любое предположение каждый раз рушилось по той или иной причине.

116

Доктор Ш***.— Имеется в виду бамбергский друг Гофмана, врач Карл Фридрих Шпейер (1780–1839).