Новеллы

В комнате его ждет Марина. Эти темные, бархатные глаза ему кажутся неживыми. Приходится как будто возвращаться из какой-то дальней дали, чтобы понять, что она так робко говорит.

— Господин Аршалык… Пришла ваша матушка.

Он дает провести себя за ворота, на людской двор, где его мать пристроилась где-то в жилье работников при именье. Но вот в памяти всплывает недавнее гнусное зрелище — детины в галунах выгоняют старую, простую женщину, будто приблудную собаку, за ворота. Он погружается в воспоминания о детстве, жизни в семье, в старом отцовском дворе, погружается в нарастающую ненависть к теперешнему окружению, к ее и к своей собственной жизни.

Но мать явилась не жаловаться. О недавнем оскорблении она и не говорит. Есть у нее и поважнее печали.

Оба младших брата в Галиции попали в плен к русским. Старший неделю назад вернулся из краковского госпиталя с деревянной ногой. Сестра где-то в Вене или Будапеште греховодничает. Отец заболел от пережитых потрясений… На все письма не могли дождаться ответа — вот она и приехала. Со всякими злоключениями и трудностями, по забитой войсками железной дороге, в незнакомое место, среди чужих людей… Как раскаленные камни, простые, безыскусные слова проникают в сознание Франка Аршалыка. Он сидит, обхватив голову руками, и не может избавиться от этих кошмаров совести, которые как туманные призраки стоят перед глазами.

Мать не казнит его, не взывает и не настаивает. Когда он снова открывает лицо и оглядывается, ее уже нет. Ушла, в ночь, во тьму. Надо бы догнать, но он не может. Слишком быстро и неожиданно все это обрушилось на него. Не может он все эти годы враз, точно пыль, стряхнуть с себя. Привыкнув к научному мышлению, мозг стремится прежде всего расчленить, взвесить и определить. Проведенное в послушании время путами стреножило неистребимую мужицкую строптивость и инстинктивную жажду простора и приглушило волю.

Франку Аршалыку кажется, что он напоминает лодку, которой некуда пристать в разбушевавшихся волнах противоречивых чувств.

Но тут легкая рука прикасается к его плечу. Опять эта Марина. Учуяла, что в нем уже нет ни злости, ни гордости? Унижен, раздавлен — беспомощен, как ребенок.

Она уводит его обратно в комнату. Там он и сидит, устало подперев голову. А она стоит, прислонясь к столу, и не отводит своих черных глаз.

Франк Аршалык сидит молча, но ему кажется, что он разговаривает. В этом дворце привыкли говорить только то, что официально разрешено. Все счеты с самим собой надо разрешать в молчании. Здесь никто друг другу не доверяет. Каждый смотрит на другого и соображает, нельзя ли, наступив на него, подняться ступенькой выше. Скрытность, лицемерие и предательство пропитали все, как неизгонимый чад… Даже теперь, когда он осмеян, оскорблен и выкинут, Франк Аршалык не говорит вслух. Даже Марине не говорит, хотя она за него готова в огонь и воду. Годами копившаяся горечь и ненависть разрешаются тягчайшей рефлексией. Воспоминания хаотически перемешиваются с обрывками мыслей и бредовыми перепутавшимися желаниями.

…Лавры, мирты, пальмы и олеандры… И цветущие розы! Разве все это не растет и не цветет на гниющих отбросах? В праздности и подлости, в никчемном времяпрепровождении живет вся эта свора слуг. Клоуны и скоморохи в своих пестрых лохмотьях. Вся их служба — угождать трем-четырем извращенным богачам, выламываться так, как того требует вкус дегенерата.

…Продались душой и телом. Глядя на безумную роскошь владельцев дворцов, на их расточительность и распутную жизнь, вы и сами как общественные личности развратились… Человеческие тени и карикатуры… Хуже старинных швейцарцев и мамелюков. Здесь тратятся миллионы, которые рабы своим трудом добывают на виноградниках, соляных разработках и каменоломнях, в шахтах и из нефтяных скважин.

Вся Европа скоро заполыхает в борьбе за независимость и свободу народов. А эти выродки — смертельные враги любой свободы. Точно чума, точно гниль ползучая распространяется из этой страны по всему миру.

…Он созывает всех слуг. От управляющего до шофера и последнего подметальщика, всех. Он посреди них — обращается к ним. Слова его, как раскаленные искры, сыплются на головы этих рабов и воспламеняют их сознание. Хватит раболепствовать, хватит терпеть унижение и насмешки.

…Они раскрывают ворота и, скинув пестрые шутовские лохмотья, с мятежными песнями выходят в широкий мир… Нет — они врываются обратно во дворец, и он — во главе их. Белые залы дрожат от их шагов. Драгоценные вазы бьются от их кулаков. Зеркала со звоном разлетаются, и хрустальные осколки вылетают в распахнутые окна. В библиотеке рушатся дорогие ренессансные шкафы, и позолоченные книги валятся на пол. Стены, увешанные оленьими и косульими рогами и птичьими чучелами, стоят голые. Дорогие занавеси, как бурей сорванные птицы, летят над пальмами и олеандрами. Постели с шелковыми покрывалами и белыми подушками сбиты в комок, измяты грязными ногами…

…И все пусто и тихо. Ветер свистит в провалах окон, и бродячие собаки воют… Где-то еще стоят графиня Франческа и виконт Пикар. Она кокетливо поигрывает слоновой палочкой, он, втиснув в глаз монокль, жадно смотрит на ее тело. Но тут подходит он, Франк Аршалык, и хлопает его по хилому плечу… «Вы можете ее взять, барон. Я разрешаю вам, барон… Вы — барон, вы получите то, что сначала принадлежало садовнику. Желаю вам счастья, барон…»

Он даже скулит от невыносимой боли. Марина наклоняется и легко, кончиками пальцев, прикасается к его волосам. Он чувствует на своем затылке теплое дыхание и поднимает голову.

Бархатные глаза Марины подернуты влагой. Пухлые губы ее дрожат от шепота.

— Господин Аршалык… Господин Аршалык…

Он смотрит широко раскрытыми глазами. Что этой женщине надо?

В дверь стучат. Кто-то входит.

— Господин Аршалык, вам пора переодеваться.

Переодеваться? Да, ему пора переодеваться…

Он проводит рукой по лицу, но туман и хаос не рассеиваются. В голове какая-то сумятица и пустота. Только отвращение, гадливость и злость мутным потоком рвутся наружу.

Так, с голой головой, он и выскакивает наружу.

Фонтан вскидывает в воздух свои дробные струйки. Позади них трепещут цветные электрические огни. В воздухе играют причудливые радужные сполохи, отбрасывая изменчивые отблески на белую площадку. Где-то вдалеке из открытых окон доносятся звуки струнного оркестра, настраивающего инструменты перед вечерним концертом.

Франку Аршалыку все кажется продолжением той насмешки, которая преследует его с самого утра. Он и есть тот белый цветок, который графиня раздавила своим башмаком. Пес, которому надо бежать, когда его зовут, и уходить, когда от него отмахиваются…

Он идет к своим розам. При тусклом свете из окон дворца и неверном отблеске фонтана нюансы не видны. Только темные помпоны покачиваются над зелеными холмиками, а там вон белые комочки перекатываются по покатым лиственным куполам. А там вон истерзанные желтые розы, измятый, вытоптанный розарий.

Как собаку послала его… Хорошо. Пусть так и будет!

Он кидается в самую гущу, высаженную им. Тяжелыми ногами топчет ее. Нагибается, хватает, вырывает целыми охапками. Вырывает, терзает, швыряет через голову. Полные бутонов стебли, отростки с тяжелой листвой, колючие ветви смешиваются с мягкой, клейкой землей.

Он топчет свой розарий, оставляя широкие вмятины. Топчет и уничтожает его целыми грядами. Аромат роз смешивается с запахом земли и перегноя. Там, где руки прикасаются к еще нетронутым стеблям, орошенные вечерней поливкой листья стряхивают на них теплые капли. Где он склоняется рвать и уничтожать, нежно-бархатные лепестки гладят его по лицу… Он стискивает зубы, чтобы сдержать стон, и нарочно вызывает в себе звериную, безумную ярость, от которой дергается, точно в судорогах. Его годы, вложенные в эти растения… Его опыты и находки — его жизнь и любовь распускались в этих цветах. Его мужская гордость и юношеская чистота растворены в этих пылающих красках… Долой все это!