Новочеркасск: Книга первая и вторая

— Например? — перебил его старший брат строго.

— Например, зачем расстреляли профессора Синельникова, крупного специалиста по электротехнике? Это был эрудированный человек с утонченными манерами. Его арестовали меньше года назад. Ты об этом что-нибудь знаешь, Павлик?

— Знаю, Саша, — неохотно проговорил брат. — Синельвиков прятал в своем доме целое сборище офицеров и помог всем им уйти.

— Да, но он это делал, по-видимому, из гуманных побуждений.

— Из гуманных? — горько переспросил Павел. — А пригретые им гаденыши, по-твоему, тоже из гуманных побуждений из-за угла убивали честных советских граждан, да? — Он вздохнул и устало покачал головой. — Ты вот о пролитой нами крови заговорил. Да, текла кровь. А какая, скажи мне, революция делалась без крови? Что же мы, на брудершафт пить шампанское, что ли, должны были с теми, кто в нас стрелял? А ты подумал о той крови, что была пролита последним царем и его приспешниками? Теми, что Невский проспект трупами усеяли, в тюрьмах и ссылках тысячи верных сынов отечества уничтожили? Ты все измеряешь тем, сколько стоила белая булка при царе и сколько она в первые годы Советской власти стоила, когда кругом разруха да банды.

Александр Сергеевич замолчал и, чувствуя, что не находит аргументов для возражения, ушел в кабинет, сославшись на подступающий кашель и на то, что не хочет курить при всех дурно пахнущий астматол. Надежда Яковлевна, провожая ироническим взглядом его спину, пояснила:

— Он всегда так выходит из боя.

— У старых казаков это называется «дать тыл», — поддержал ее Павел.

Через несколько минут хозяин возвратился и как ни в чем не бывало сел на свое прежнее место, но спора больше не возобновлял.

Хозяйка разрезала торт и подала чай. Предложила еще выпить по бокалу цимлянского, но мужчины отказались. Александр Сергеевич стал упрашивать старшего брата остаться на ночлег, но тот решительно возразил:

— Не могу, Саша. Право слово, не могу. Посуди сам. Ведь больше часа скакать до персиановских лагерей, а в шесть утра построение полка, на котором мне как командиру надо принимать рапорт. Так что на этот раз уволь.

В сумерках Павел вывел из сарая буланого жеребца, разрешил ребятам по очереди посидеть в седле и добродушно сказал на прощание:

— Ты, Гришатка, уже настоящий кавалерист. Хоть к самому Семену Михайловичу Буденному в ординарцы тебя отдавай. А Вене еще немножечко подрасти надо.

— Я это быстро, дядя Паша, — заверил мальчик.

Александр Сергеевич тихо напутствовал брата:

— Ты, Павлуша, будь поосторожнее. Неспокойно у нас по ночам на окраине. Шалят.

— Ничего, — усмехнулся Павел. — У меня для шалунов эта штука всегда наготове. — И он вынул из кармана наган.

— Ой ты, — задохнулся от радости Венька. — Дядя Павел, а потрогать можно?

— Это тебе не игрушка, постреленок, — ласково щелкнул он малыша по носу и еще раз, прощаясь с ними, сказал: — Хорошо, что мы наконец-то встретились. Не взыщите, Саша и Надя, буду теперь у вас частым гостем. Скучно бобылю в Новочеркасске жить.

— А ты все-таки женись, — чуть в нос поучающе проговорил Александр Сергеевич. — Залечи свою душевную рану и женись. Вот я же женился во второй раз. Все в жизни поправимо, братец, непоправима одна только смерть, — философски заключил он. — И никогда к тому же не забывай, что, пока человек живет, ему известна лишь одна дата в собственной судьбе — дата рождения. Вот и женился бы ты, мой дорогой, памятуя эти мои слова.

— Куда мне, — рассмеялся Павел, — ты же интеллигенция, да еще научно-артистическая: и математик, и драматический тенор в одном лице. Вы по иным принципам живете, нежели мы, командиры РККА. — Понизив голос, он попросил: — Саша, и еще об одном. Не бурчи ты, ради бога, на Советскую власть. Век новый пришел на нашу землю, а ты, как улитка, в нору заполз и знать ничего не хочешь. Примешь этот век — слава тебе людская. Откажешься — сдует тебя со своего пути ветер нашей истории революционной.

Александр Сергеевич горько вздохнул:

— Жесток ты, брат мой. Жесток и категоричен.

Павел Сергеевич ничего на это не ответил. Он вскочил в седло, помахал провожающим рукой и поскакал в темноту. Конь поднял фонтанчики пыли на ведущей к городскому вокзалу немощеной улице.

— Ну и помчался дядя Паша! — восторженно выкрикнул маленький Венька. — Вот бы я так мог!

Примерно через час после проводов гостя, заканчивая на кухне уборку, Надежда Яковлевна услышала отчаянный кашель, доносившийся из кабинета. Отложив в сторону последнюю домытую тарелку, она сняла клеенчатый фартук и поспешила туда. Александр Сергеевич в теплой нижней рубашке сидел, чуть откинувшись в кресле, и держался ладонью за грудь. Голова его была запрокинута, синеватые белки казались огромными, а лицо было серым от напряжения. Кашель буквально накатывал на него волна за волной. Александр Сергеевич стонал, как попавшее в бурю суденышко, в груди у него хрипело, по огромному лбу струился пот. Отплевываясь в жестяную консервную банку, он так тяжело дышал, что могло показаться, будто он доживает свои последние минуты. На чистом блюдце тлел табак астматол, насыпанный пирамидкой. Синеватой струйкой расплывался дымок, от которого становилось легче.

Надежда Яковлевна появилась на пороге.

— Очень плохо? — деловито осведомилась она. — Что-нибудь надо?

Муж отрицательно покачал головой, с усилием проговорил:

— Это от бокала вина, наверное. Убеждал себя, что не надо пить, да стадное чувство победило, погнался за вами, вот и расплачиваюсь.

Он недоговорил. Накатил новый приступ, который довел его почти до крика. Надежда Яковлевна вспомнила: когда вышла за него замуж и с Александром Сергеевичем случился такой же, как и сейчас, приступ, она решила, что он умирает, и стала одеваться, чтобы бежать за врачом. Однако муж с трудом перевел дыхание и даже попытался улыбнуться:

— Чудачка ты, Наденька… Придется привыкать… Такие приступы редко у кого кончались смертью, хотя они и очень мучительны. Спи…

И она действительно привыкла к ним за совместно прожитые годы до того, что иной раз даже не вставала, если это случалось глубокой ночью. Но сейчас приступ был очень сильным, и она не могла оставить мужа в одиночестве.

— Тебе ничего не надо? — повторила она свой вопрос.

Кашель бил его с новой силой, но и на этот раз он ничего не сказал, лишь отрицательно помотал головой. Она постояла на пороге в надежде на то, что приступ пройдет и он скажет ей что-то, но кашель действительно прошел, а слов она не дождалась и молча возвратилась на кухню.

Проходя через детскую, она бережно поправила одеяло на спавшем Веньке, равнодушно прошла мимо кровати Григория и, стараясь не шуметь, быстро убрала посуду в черный резной буфет. Проверив в коридоре запоры на двух дверях, одна из которых выходила во двор, а другая на улицу, хозяйка отправилась спать. Часто дыша под одеялом, еле сдерживая подступающие рыдания, она безжалостно обрушилась на себя. Ну почему она не пожалела мужа, которому сейчас, вероятно, очень тяжело? Почему не подошла ближе, не положила руки ему на плечи, не поцеловала его, обессиленного? Она не догадывалась, что и Александр Сергеевич в эту минуту, подавляя тяжелые вздохи, размышляет о том же самом. «Где же хотя бы капелька милосердия? Ведь видит же ясно, как я изнемогаю от астмы, и хотя бы одно ласковое слово, один жест, продиктованный жалостью… Только холодный вопрос „не нужно ли чего?“ — вот и все сострадание. Можно подумать, что я и сам не смог бы встать и налить себе валериановых капель или сходить на кухню за теплой водой». И он вспомнил другую женщину, свою первую жену Настю. Та бы всю ночь напролет просидела с ним рядом, шутила бы и смеялась до той минуты, пока приступ не кончится и пока обессиленный Александр Сергеевич не рухнет на кровать и не провалится в сон, успев благодарно прошептать: «Спасибо, Настюша».