Новочеркасск: Книга первая и вторая

Начальник тюрьмы, смущенно разводя руками, объяснил, что долг повинует ему отобрать у Матвея Ивановича саблю и по приказу самого императора Павла препроводить его в Петропавловскую крепость. Зачем и почему, этого он не знает, а только знает одно, что любое повеление государя надо выполнять неукоснительно.

— Это и сам я знаю, — грустно подтвердил Матвей Иванович, — ибо всю жизнь полагаю себя верным слугою престола и отечества.

В Петропавловской крепости его обрядили во все тюремное и отвели в одиночку. И когда ржаво захлопнулась тяжеленная дверь, мысленно он отметил: вот и выросла стена между прежним и нынешним Платовым, и навсегда, вероятно. Он знал силу необузданной жестокости Павла и многочисленные рассказы о том, как сурово расправлялся император с любым непокорным. «Но я-то при чем? — обиженно спрашивал он самого себя. — Всю жизнь свою стоял насмерть за веру, престол, царя и отечество, во все баталии шел без страха и упрека да и в мирные дни ничем себя не посрамил. За что же меня в этот каменный мешок упекли, за что обрекли на страдания невинные?» Платову вдруг захотелось стучать в холодную дверь руками и ногами, биться об нее головой, звать человека, которому можно было бы все объяснить и просить эти объяснения передать лично царю. Но кого именно звать? Этого он не знал.

Матвей Иванович с трудом удержался и опустил занесенные над головою руки.

— Они же должны во всем разобраться. Я не виновен. Не виновен, черт побери! — выкрикнул он с надрывом.

Матвей Иванович обессиленно опустился на соломенный тюфяк, кем-то брошенный еще до его прихода на голые деревянные нары. «Меня должны оправдать, меня обязательно оправдают», — убеждал он себя. Но проходили дни и недели, а в камеру никто не приходил, чтобы с ним поговорить. На допрос его не вызывали тоже. Лишь трижды в день открывалось решетчатое окошко и в оловянной миске ему подавали самую бедную пищу.

Когда миновал месяц, Платов понял, что пощады ему не будет и до последнего дня с ведома императора Павла ему теперь уготована участь узника. «Лучше бы уж казнили!» — думал он со злостью.

Где-то существовал мир, большой и шумный, с церемониалами и приемами, с балами и походами, с печальными и веселыми песнями по-над Доном. Где-то уже, вероятно, выплакала слезы верная жена Марфа Дмитриевна, а он оказался навечно отреченным от мира живых и полноправных. Да и как бы он мог считать себя полноправным человеком, находясь в этом каменном мешке, где отмерен каждый шаг от двери до нар.

Легкий шорох вывел Матвея Ивановича из оцепенения. Брезгливо вздернув плечами, он проводил взглядом очередную крысу и подумал огорчительно: «Черт потери, ведь нет ничего хуже, чем быть заживо погребенным».

А что стоит государю императору во всех депешах своих объявить, что он, донской генерал Платов, был обвинен в измене, в оной сознался и понес заслуженную кару. Кто потом разберется, был ли он изменником или нет? При каком царе можно было бы доказать невиновность человека, гибели которого пожелали сильные мира сего? «Сколько лет еще пройдет, а все будет так!» — горько заключил Платов, вновь ложась на жесткий соломенный матрас.

А время шло. Неумолимое, жестокое время, такое же, как и несправедливый приговор. Иногда он просыпался с головою, распухшей от раздумий, и раздумья эти были такими нелепыми, что донскому генералу казалось, будто он сходит с ума.

На третий год сидения в одиночке Матвей Иванович ощутил необычную слабость в распухших ногах. Попробовал однажды встать и не смог. Оловянная миска с жидким гороховым супом так и осталась нетронутой. В положенный срок часовой, аккуратно убиравший посуду, это обнаружил и укоризненно покачал головой.

— Почему не покушали? — спросил он, нарушая строжайший указ не вступать с узником в переговоры.

— А ты бы, братец, сожрал, если бы тебя к ней ноги не вели? — зло спросил Платов.

— Батюшки! — плаксиво воскликнул вдруг часовой. — Матвей Иванович, страдалец вы наш неприкаянный! Да как же все это?

Платов ответил недоверчивым взглядом из-под насупленных бровей.

— Чегой-то ты жалостливый такой, братец?

— Да ить как же, — всхлипнул солдат. — Донской ить я. Из Мелеховской родом. Только службу тут за царя-батюшку несу. — И вдруг он сорвался на неясный речитатив, печально вполголоса запел:

Побелела его буйная головушка, Лицо белое помрачилося, Очи ясные затуманились, Богатырский стан, поступь гордая В злой кручинушке надломилися, Тоска лютая сердце пылкое, Кровь казацкую иссушила всю.

— Про меня, что ли? — перехваченным от волнения голосом осведомился узник.

— Про тебя, батюшка, — услужливым шепотом ответил солдат. — Как есть про тебя.

— Сам придумал?

— Да нет, что вы! С родимого Дона донеслось.

— Стало быть, помнят меня?

— Как же можно забыть первого героя Войска Донского? — вздохнул часовой. — И в Черкасском городке, и во всех станицах поют слова эти. Я пойду сейчас начальнику доложу, что у вас с ногами худо.

В тот злополучный день Платова впервые вывели на короткую прогулку. Опираясь на плечи двух конвоиров, в полосатом халате, бледный и нелюдимый, прошел он в пестрой толпе узников крепости. Какой-то неизвестный, приблизившись к нему, коротко спросил:

— Скажи, а ты и есть Матвей Платов?

— Я и есть, — усмехнувшись, ответил он.

— Странно, — произнес незнакомец.

— А чего же тут странного? — пожал плечами Платов.

— Я за бунт тут сижу. Царское имение спалил, народ бунтовать скликал, — быстро ответил тот. — А ты, генерал, верный царский слуга и тоже томишься в одиночке. Выходит, и на тебя и на меня правда у царя одна!

Вскоре Платова отвели назад, в камеру. Ушел часовой, наступило безмолвие. Вернувшись с первой прогулки, Матвей Иванович долго разминал ноги. «Что он тут мне наговорил? — тревожно думал он о повстречавшемся на тюремном дворе узнике. — Что для него, бунтаря, и для меня, сына отечества, генерала, у царя одна и та же правда? Да нет же!» И вдруг Матвей Иванович самого себя спросил: «А вот если бы на Дону все казаки на самом деле объединились и пошли против неправды? Против царя Павла, например бы, пошли. Ты бы к ним примкнул, их бы возглавил?» И тотчас же подумал, как мучительно трудно ответить на этот вопрос. Лишь после долгого раздумья вздохнул облегченно: «Нет, ни за что не нарушил бы клятвы быть верным отечеству и престолу. У меня другая дорога. Дорога слуги царского, а не бунтаря, пусть я и трижды не прав».

Небо и солнце, увиденное из тесного тюремного двора, вызвали у Платова жадную тягу к жизни. А потом потекли новые сутки одиночества. Сколько их было, Платов не смог бы и сказать. День походил на ночь, ночь на день. Если бы отняли у него способность мыслить, он бы давно превратился в животное. Но мысль всегда билась, острая и жалящая. «Разве есть у царя человек, который бы так честно выполнял должность его слуги, как я? Так за что же? За что кара на мою голову такая?» — с этой думой он и засыпал, зная, что с рассветом родится новый день, такой же, как все предыдущие, со звяканьем оловянной миски, выставляемой часовым, а потом молчанием и одиночеством.

Трудно сказать, как он выжил в эти четыре года. Он бы и сам не смог ответить на вопрос, что помогло. Вероятно, закалка и привычка к суровым лишениям, выработанная еще с юношеских лет. Постоянная собранность и жестокая солдатская требовательность к самому себе заставляли и в одиночке не угасать стремлению к жизни. Платов не верил в благополучный исход. Вспоминая обрамленное буклями свирепое лицо императора Павла, Платов, негодуя, думал о том, какая незаслуженная обида принять от него смерть. И он ждал развязки со дня на день, из ночи в ночь.