Новоорлеанский блюз

Дойдя до конца, Джонни Фредерикс быстро оделся — так он делал всегда, — не сказав ей ни слова и не взглянув на нее. Сильвия молча наблюдала за ним, спокойно и безучастно. Когда он натягивал кальсоны, она с трудом удержалась от смеха при виде его розового, как у поросенка, зада и толстых ног с жирными безволосыми ляжками. Она наблюдала, как пиджак, утратив форму, натянулся на его выступающем животе и повис на покатых плечах, как над воротником рубашки нависли жировые складки. Он посмотрел на Сильвию через плечо; его широкий вздернутый нос выглядел точь-в-точь, как поросячье рыло. Для того чтобы выглядеть старше, он отпустил усы; они были чахлыми и редкими и производили противоположный эффект. У Джонни Фредерикса было тело мужчины, который по крайней мере вдвое старше его, и только нежные волоски над верхней губой свидетельствовали о том, что ему всего девятнадцать. Интересно, чем заслужил рабовладелец появление в своем роду такого красавца?

— Жду тебя внизу, — сказал Джонни и быстро отвернулся от нее. Сильвии была довольна. Секс с Джонни был скорым, бесчувственным, постыдным. После того как все кончалось, она думала о том, как это должно быть по-настоящему. Она убеждала себя: уж если вынуждена заниматься сексом с тем, кого презираешь, то чем меньше это похоже на то, как это должно быть в идеале, тем лучше. Любовь…Господи, а что это такое?

После ухода Джонни Сильвия еще минуту или две оставалась в постели. Она-то собиралась с силами, чтобы подготовиться к выходу, а теперь все они были потрачены на это отвратное действо. Она чувствовала себя так, словно внутри у нее все одеревенело, а на душе было тоскливо и мрачно, как в хмуром осеннем небе. Она знала, что некоторым ее товаркам нравится заниматься любовью (это было своего рода эмоциональной обязанностью, насилием над собой, за которым, как день за ночью, непременно следовал срыв со всеми вытекающими горестными последствиями). Были и такие, кто презирал всех и вся: они больше всего боялись, что за ними закрепится репутация «классных трахальщиц». А Сильвия? С каждым визитом Джонни она становилась все более и более холодной. Были такие дни, когда она, лежа под ним, прислушивалась, как в соседних комнатах трахаются другие пары. Для Сильвии секс являлся и подтверждением ее нынешнего положения, и свидетельством того, что она не стала той, какой могла бы стать. Ее не покидало чувство, будто она заколочена в дешевом гробу и у нее нет сил даже на то, чтобы закричать.

Сильвия ощутила, как сперма Джонни Фредерикса вытекает из нее. Проведя рукой между ног и поднеся ладонь к лицу, она смотрела на клейкую белую жидкость, прилипшую к растопыренным пальцам. В течение многих лет она была уверена в том, что у белых сперма белая, а у черных черная. Проститутки в заведении Эммы Джонсон чуть не надорвали от хохота животы, когда она сказала им об этом! Но Сильвия никогда не занималась любовью ни с одним негром, а поэтому и не могла проверить, так это или нет.

Она сделала глубокий вдох, словно хотела выдохнуть из легких весь скопившийся в них яд. Хорошо, что ей не надо подмываться, ведь она начала заниматься сексом с тринадцати лет, и с тех пор месячные у нее бывают регулярно, как часы. Иногда она объясняла это тем, что ее тело еще не решило, ребенка какого цвета оно может создать. Иногда ей казалось, что она — какой-то гибрид, как некоторые животные, например мул, которые, спариваясь, не дают потомства. Может, и она такая же, раз в ней слишком много от белого человека?

Я не белая, думала Сильвия. Но я и не черная. Кто знает, может, Милашка Элли права; может, я смогла бы с той же легкостью, что и она, считать себя белой. Но нет, я никогда не смогу отречься от негритянской крови, которая течет во мне.

Сильвия почувствовала, как горло ее сжалось; ее легкие, казалось, вот-вот лопнут. Лицо скривилось от боли, она обхватила себя руками; из-под ногтей, впившихся в плечи, брызнула кровь. «Господи боже мой!» — зарыдала она и зажмурилась, пытаясь представить себе прекрасного чернокожего юношу, которого про себя окрестила Музыкой. Но он так глубоко спрятался в ее сознании, что отыскать его она не смогла.

I: Брат и сестра

Монмартр, штат Луизиана, США, 1917 год

Когда Лик Холден на исходе 1917 года вернулся в Култаун, то увидел немало перемен, происшедших в родных местах за время его отсутствия. Но это не сильно его обеспокоило: к тому моменту своей молодой жизни Лик настолько привык к переменам, что скорее мог бы обеспокоиться тем, что ничего не изменилось. Кое-что подсказывало Лику, что он вернулся домой, и в то же время он чувствовал, что его дом и жена остались в Тендерлойне. Он не скучал по квартире! Никоим образом! Но не мог забыть старого помятого корнета, подаренного ему профессором Хупом по выходе из школы «Два М». Ведь джазмен без инструмента — это все равно, что проповедник без паствы, — внутри все кипит, но никто его не слышит.

Поначалу Лик некоторое время жил в квартире на Канал-стрит с Кориссой и ее мужем Бабблом. Увидев сестру. Лик не поверил своим глазам. От ее прежней высохшей костлявой фигуры не осталось и следа; перед ним стояла пышнотелая матрона с пухлыми губами и постоянно веселым выражением лица, будто она с трудом сдерживается, но вот-вот не выдержит и расхохочется. При взгляде на нее не оставалось никаких сомнений в том, что Баббл, медлительный, как пароход на развороте, относится к Кориссе с такой любовью, на которую не способен ни один живчик. Он был трудолюбивым работягой, который каждый день, приходя с работы домой, клал на стол деньги; у него не было ни времени на выпивку, ни желания ходить по другим женщинам.

Возвращаясь вечером домой, Баббл вешал свою шляпу на гвоздь у двери и садился в стоящее в углу старое кресло-качалку, в котором когда-то сиживала Кайен. Он кряхтя стаскивал сапоги и, сопя от удовольствия, вдыхал аромат только что сваренного кофе, которое в большой чашке подносила ему Корисса. Первые несколько недель после возвращения в Култаун Лик провел, сидя в темном углу и попивая кофе, который сам себе варил, а иногда и пиво из кувшина (когда Корисса могла дать ему на это денег из их семейного кошелька). Встречаясь с ним взглядом, Баббл поднимал брови и спрашивал:

— Ну как. Лик?

— Все нормально, Баббл, — отвечал Лик. — Тяжелый денек?

— Да.

— Этот кофе… — пытался поддержать разговор Лик. — Этот кофе… здорово же он пахнет.

— Да.

После этого мужчины минут десять сидели молча: Лик смотрел, как Баббл пытается придумать, что бы сказать. Смотреть на него, подумал Лик, все равно что во время работы смотреть на сломанные часы. Обычно после паузы Баббл начинал разминать пальцы ног, а потом внимательно рассматривал свои старые башмаки.

— Лик, — серьезным голосом говорил Баббл, — когда я разбогатею, первым делом куплю пару новых башмаков. Да если дать человеку пару хороших башмаков, то он без труда дотопает аж до самой Филадельфии.

— Наверняка, — соглашался Лик.

Такой разговор происходил между ними каждый вечер, но Лик никогда не мог понять, почему Баббла так тянет дойти пешком именно до Филадельфии (он мог только предположить, что для Баббла это было чем-то вроде другого конца света). Да… нечего и говорить, до того, чтобы стать интересным собеседником, Бабблу было далековато. Когда Лику показалось, что он уже достаточно прожил с сестрой и шурином, отдав им дань вежливости, он решил на время перебраться жить к Соне, но Корисса запротестовала.

— Ты должен жить здесь, в своей семье, — заявила она.

Но Лик, взяв ее руки в свои, заговорил с нею тоном старшего брата, каким себя всегда и чувствовал (хотя она была старше его на четыре года).

— Корисса, — сказал он, — ведь ты знаешь, как я люблю тебя. Но ты теперь замужняя женщина, а замужняя женщина должна заботиться о своем муже. Ведь Баббл наверняка нуждается в твоей заботе.

— Ты так думаешь? — язвительно спросила Корисса.

— Именно так. И я уверен в том, что никто лучше тебя не сможет позаботиться о Баббле.

С этими словами он поцеловал сестру в обе щеки и прижал ее к себе так, что у нее перехватило дыхание. Потом он вышел из квартиры, а Корисса закусила губу, слушая, как эхо его шагов гулко разносится по лестнице.

За те два года, что Лик провел в Новом Орлеане, Соня успел здорово приподняться. После смерти в 1916 году мисс Бесси, известной на весь Култаун мадам, он прибрал к рукам ее заведение, которое назвал «У беззубого Сони» (отчасти из уважения к покойной, а отчасти по причине собственной щербатости). Его усилиями заведение, влачившее при прежней хозяйке весьма жалкое существование, разительно преобразилось и стало одним из самых популярных ночных клубов Култауна. Да и вообще ночные клубы Култауна постепенно снова обретали прежнюю популярность (этому способствовало развитие туризма, а также закрытие злачных мест Сторивилля). Что же касается Сони, то он имел какой-то особый талант завлекать в свое заведение самых красивых девушек. Во-первых, он был, наверное, единственным в истории сутенером, который никогда не использовал свое положение, то есть не тащил своих девушек в постель. «Я не смешиваю одно с другим», — говорил он, со своей широкой беззубой улыбкой. И к тому же, что более важно, он в отношениях со всеми девушками проявлял одновременно и жадность, и доброту, постоянно придумывая все мыслимые и немыслимые способы применения их талантов, отчего у них не оставалось времени ни на жалобы или отговорки, ни даже на то, чтобы просто поблагодарить его. А самое главное, он оберегал девушек. Любой хам, осмелившийся перейти в отношениях с девушкой черту дозволенного, имел дело с самим Соней, а у того, по слухам, был целый арсенал: начиная от пистолетов, способных завалить мула, до миниатюрных однозарядных пистолетиков, которые он постоянно носил в кармане, держа указательный палец на спусковом крючке.