Новые центурионы

– Как скажете. Любая работа мне будет в радость.

– Вроде бы я готов, Гус. Давай спускаться вниз, – сказал Кильвинский, и они вышли бок о бок через двойные двери и дальше, вниз по ступенькам винтовой лестницы старого здания Университетского полицейского участка.

– Видишь вон те картинки? – спросил Кильвинский и указал на спрятанные под стекло портреты убитых на дежурстве полицейских дивизиона. – Они не герои, эти парни. В чем-то просчитались, потому и мертвы. Ты и оглянуться не успеешь, как почувствуешь себя там, на улице, словно рыба в воде, такое происходит с нами со всеми. Только рыбка не должна забывать о крючке. Помни всегда о парнях на картинках.

– Сейчас мне и представить трудно, что я когда-нибудь стану той рыбкой, – признался Гус.

– Станешь, обязательно станешь, напарник, – заверил Кильвинский. – Давай-ка теперь отыщем нашу черно-белую тачку и примемся за работу.

В 3:45 в час пересменки чересчур маленькая стоянка буквально кишела людьми в синей форме. Солнце еще палило, так что надевать галстуки прежде, чем наступит вечер, не имело смысла. Тяжелый мундир с длинными рукавами не давал Гусу покоя. Под грубой жесткой шерстью руки страшно потели.

– Не привык носить в жару такую теплую одежду, – улыбнулся он Кильвинскому, вытирая лоб носовым платком.

– Привыкнешь еще, – ответил Кильвинский, аккуратно усаживаясь на горячее от солнца виниловое сиденье и сдвигая его назад, чтобы уместить внизу свои длинные ноги.

Гус закрепил в держателе свежую «горячую простыню» и, чтобы не забыть, написал на обложке блокнота свои позывные, «З—А—99». Странно, подумал он. Странно и непривычно. Теперь я – «З—А—99». Сплошной нечет. Он слышал, как бешено стучит его сердце, и знал, что волнуется больше, чем следует. Оставалось надеяться, что дело лишь в волнении. Бояться пока было нечего.

– Тебе, Гус, придется поработать с радио, так уж заведено.

– О'кей.

– Поначалу ты не сможешь различить наши позывные. Какое-то время будешь слышать по радио одну бессвязную белиберду. Но где-то через неделю ухо само собой настроится на нашу волну.

– Ясно.

– Ну как, готов к вечеру, полному романтики, интриг и приключений на улицах асфальтовых джунглей? – театрально спросил Кильвинский.

– Готов, – улыбнулся Гус.

– Вот и хорошо, малыш, – засмеялся Кильвинский. – Малость поджилки трясутся?

– Да.

– Отлично. Так тебе и полагается.

Кильвинский вырулил со стоянки и свернул на запад к Джефферсонскому бульвару. Гус опустил козырек фуражки и прищурился, прячась от солнца. В машине попахивало блевотиной.

– Хочешь, устроим экскурсию по всему округу? – спросил Кильвинский.

– Еще бы.

– Почти все здешние жители – негры. Встречаются, правда, и белые, и мексиканцы. Но главным образом – негры. Много негров – много преступлений. Мы работаем по Девяносто девятой. В нашем районе черные все. Рядом – Ньютон-стрит. Наши негры – негры восточной сторонки. Если они обзаводятся деньжатами, переезжают на запад, западнее Фигуэроа и Вермонт-стрит, иногда даже западнее самой Западной улицы. Тогда они называют себя западными неграми и требуют к себе соответствующего отношения. Только я ко всем, будь то белый или черный, отношусь одинаково. Со всеми корректен, но не слишком-то учтив. Учтивость, по-моему, предполагает услужливость и раболепие. Но полицейским незачем раболепствовать или рассыпаться перед кем-то в извинениях только за то, что они делают свое дело. Вот тебе урок философии, которым я бесплатно одариваю всех салаг, вынужденных у меня учиться. Ветераны вроде меня любят слушать собственную болтовню. К философам в дежурной машине тебе еще тоже предстоит привыкать.

– А сколько времени вы в полиции? – спросил Гус, поглядев на три полоски на рукаве у Кильвинского, означавшие по меньшей мере пятнадцать лет выслуги. Но лицо его по-прежнему моложаво, особенно кажется таковым в обрамлении седых волос и в очках. И, пожалуй, форму он еще тоже не потерял, подумал Гус, фигура у него что надо.

– В декабре двадцать лет будет, – ответил Кильвинский.

– Собираетесь увольняться?

– Еще не решил.

Несколько минут они ехали молча, и Гус разглядывал город, сознавая, как мало он знает о неграх. Ему нравились названия церквей. На углу он увидел одноэтажное беленое каркасное здание, надпись от руки на нем гласила: «Иудейский Лев и Царство Христианской церкви». В том же квартале находилась и «Баптистская церковь Святого Спасителя», а через минуту глазам предстала «Сердечно приветствующая проходящего Миссионерская баптистская церковь». Снова и снова читая надписи на бесчисленных церквах, Гус надеялся запомнить их, чтобы ночью, придя домой, рассказать о них Вики. Эти церквушки ему казались просто замечательными.

– Ну и жарища, – сказал он, отирая ладонью пот со лба.

– Носить этот колпак в машине совсем не обязательно, – сказал Кильвинский. – Вот когда выйдешь из нее – другое дело.

– Ох, – только и вымолвил Гус и быстро снял фуражку. – Я и забыл, что она у меня на голове.

Кильвинский улыбнулся и стал что-то мурлыкать себе под нос, разъезжая по улицам и давая Гусу возможность осмотреться. Тот видел, как медленно и осторожно ведет машину напарник. Это надо учесть. Кильвинский патрулировал со скоростью пятнадцать миль в час.

– К этой толстенной форме мне тоже придется привыкнуть, – произнес Гус, оттянув рукава с липких рук.

– Наш шеф Паркер не особо любит короткие рукава, – сказал Кильвинский.

– Почему?

– Терпеть не может волосатые лапы и татуировки. Длинные рукава как-то солидней.

– Он держал речь перед нашим выпуском, – сказал Гус, вспоминая прекрасный английский своего теперешнего начальника и его блестящие ораторские данные, так поразившие Вики, гордо сидевшую в тот день среди публики.

– Таких, как он, нынче не так-то просто сыскать, – сказал Кильвинский.

– Говорят, он очень строг.

– Кальвинист. Знаешь, что это такое?

– Пуританин?

– Он называет себя католиком, но я говорю, что он кальвинист. Он не станет поступаться своими принципами. Многие его презирают.

– Правда? – спросил Гус, читая надписи на окнах магазинов.

– Зло от него не спрячешь. Безошибочно распознает людские недостатки. У него страсть к порядку и букве закона. Умеет быть непреклонным, – сказал Кильвинский.

– Вы так это говорите, словно восхищаетесь им.

– Я его люблю. Когда он уйдет, все переменится.

Странный тип этот Кильвинский, подумал Гус. Говорит рассеянно, будто тебя здесь и нет, если б не эта детская усмешка, мне в его обществе было бы не по себе.

Страшно важничая, какой-то юноша-негр пересекал Джефферсонский бульвар, и Гус стал следить за ним, изучая, как тот гибко поводит плечами, как свободно размахивает согнутыми в локте руками, как широк и упруг его шаг. Кильвинский заметил:

– Здорово идет. Настоящий щеголь.

И Гус ощутил полное свое невежество в негритянском вопросе, ему страшно захотелось узнать о неграх побольше, узнать побольше обо всех людях. На этой работе уже через несколько лет он мог бы научиться неплохо в них разбираться.

Они отъехали от того юноши уже на несколько кварталов, но из головы у Гуса не выходили коричневые руки с играющими мышцами. Интересно, как бы ему пришлось, доведись им встретиться лицом к лицу, случись ему вступить в схватку с таким вот преступником, да еще и без напарника? И без висящего сбоку револьвера? И если бы блестящий золотой значок и синий мундир не произвели на негра никакого впечатления? Вновь отругав себя за то, что поддается коварству страха, он поклялся, что одолеет его. Беда была в том, что клятву эту он давал не впервые, однако страх, или, скорее, предчувствие страха, не отпускал, нервно урчал желудок, влажнели руки, сохли губы. Ну хватит, довольно подозрений. Да и с чего он взял, что в нужный момент не сможет вести себя, как подобает полицейскому?