Новые записки санитара морга

Итак, он состоит из нескольких ярусов. В каждом из них пятеро длинных лучей коридоров, ведущих к круглой центральной площадке, над которой чистая голубизна весеннего константинопольского неба. Солнечный свет падает в жерло тоннеля, естественным образом освещая его, и чем дальше в катакомбы, тем его меньше. В тусклом свечении видны выдолбленные в стенах полукруглые ниши разных размеров и каменные опорные арки. Под ногами мелкий слой щебня вперемешку с землей, а иногда попадается мусор — бумажки, окурки, линялый пожелтевший обрывок газеты. И еще что-то, похожее на солому с опилками. Чем-то это немного напоминало стройплощадку. На самом нижнем ярусе, как бы в основании рукотворного сооружения, вырытого в земле гонимыми христианами, находится невысокий каменный постамент. Центральные части верхних ярусов пусты, и с этой точки строение, залитое солнцем, просматривается насквозь. Тут же укромно прячутся узкие лестницы, сложенные из разномастного камня. Они-то и связывают этажи между собой.

— Вот алтарь, таких тут много. Здесь молились Иисусу, — сказал мой проводник, показывая на выдолбленный в стене равносторонний крест, совсем не похожий на тот, что висел у меня на груди.

— Когда возникли катакомбы? — спросил я.

— Сто двадцать, после рождения Христа, — ответил он не без гордости. — Очень старый, и все, как в те времена.

— То есть всего через восемьдесят семь лет после распятия, — произнес я по-русски, остановившись, и дотронулся до креста. — А они уже знали истинного Бога.

— Пойдем к другому алтарю, главному, наверх, — махнул мне рукой Тимур, когда я наспех сделал несколько фотографий.

«Вот там-то я свечку и поставлю», — решил я. И мы стали подниматься по куцей лесенке, забравшись двумя ярусами выше, почти касаясь плечами грязных стен узкого прохода. А когда выбрались на свет. Там, на предпоследнем этаже, я и увидел его.

Алтарь представлял из себя такой же крест, как и другие, но значительно больших размеров. Он был взят в объятия аркой, над которой угадывалось схематичное изображение рыбы. Подойдя к нему, остановился. Тимур вежливо отошел, стоя поодаль. Перекрестившись, наклонился и поцеловал крест, как это делали здесь и до меня, начиная со сто двадцатого года. Тихонько молясь одними губами, я необычайно ярко представлял себе их, первых христиан, собравшихся вместе у алтаря с рукописным Евангелием в свитках. В основном это мужчины, ведь верить в Христа в то время было весьма опасно. И возможностей пострадать за веру было предостаточно. Горят лучины, вокруг креста, который прямо передо мною, стоят люди в простой тканой одежде. И отзвуки их молитв сплетаются с моим шептанием, наполняя и мою молитву.

Самое время было вспомнить о свече. Сняв рюкзак, я полез за круглой картонной тубой, в которой они хранились. И когда доставал одну из них, бросил взгляд на моего проводника. Он стоял с сигаретой во рту и с зажигалкой в руках, пытаясь прикурить, раз за разом упрямо чиркая колесиком кремня. У него ничего не выходило, несмотря на сложенные ладони, которыми он старался защитить пламя, вспыхивающее на мгновения. Тогда я вдруг заметил, что вокруг очень ветрено. Прядь волос Тимура, выбившаяся из хвоста смоляных волос, трепетала на ветру, что весело гонял травинки и обрывки бумаги у нас под ногами. «На берегу Босфора почти, — вздохнул я. — Может, все-таки удастся зажечь свечу, хотя бы на секундочку», — с надеждой вынул я зажигалку. Подойдя к алтарю, присел у креста и сгреб в кучку щебенку с землей и обрывками веток. Воткнув в нее свечу, попытался зажечь. Казалось, затея эта совершенно безнадежная. Да и парнишка все никак не мог прикурить, всего-то-навсего. Что уж тут было говорить обо мне со свечкой. Дело было ясное — ничего у меня не выйдет.

Внезапно и без предупреждения ветер разом стих, будто сжалившись надо мною и дав возможность исполнить задуманное. Склонившись над свечой из далекой церкви, что ждала моего возвращения в Москве, я ухватился за пару секунд штиля, чиркнув зажигалкой. Поднеся пламя к торчащему из воска кончику фитиля, замерев, смотрел, как он занимается маленьким несмелым огоньком. Спустя несколько секунд отнял руки, защищавшие новорожденное пламя. И тут же ветер поднялся с новой силой, словно наверстывая упущенное. «Сейчас потухнет», — мелькнуло в голове.

— Плохая погода для огня, — заметил подошедший Тимур, пыхтя сигаретой.

— Ага, — кивнул я, не сводя глаз со свечи. Пламя отчаянно трепыхалось, будто в агонии балансируя на грани гибели. Очередной сильный порыв тронул мои волосы, грозясь погасить его, но оно почему-то устояло, самым необъяснимым образом.

Мы с Тимуром недоуменно переглянулись. А когда первое удивление прошло, у древнего христианского алтаря Господь явил нам чудо. Простое, явное и несомненное чудо, незаметно подкравшись, творилось прямо у нас на глазах, вибрируя огнем свечи, которую никак не мог потушить порывистый ветер, шумно гуляющий в сплетении катакомб. Жадно уставившись на невероятное зрелище, я сбивчиво молился, а мусульманин Тимур обескураженно почесывал голову, приговаривая что-то на турецком. Время словно остановилось. А вслед за ним все окружающее стало таять, уступая место возвышенному зрелищу. Взгляд мой сузился, вмещая в себя лишь свечу и крест. «Чудо, это чудо! За что оно мне? — неслись в голове обрывки мыслей. — И как близко — рукой дотянуться можно! Неужели это со мной происходит?»

Да, это происходило со мной. Немного придя в себя, я вытащил из кармана зажигалку и постарался зажечь ее, прикрыв сгорбленной ладонью. Конечно же, безрезультатно. И только свеча из храма Тихвинской Божьей Матери, где много лет назад меня подростком крестил рыжебородый монах, минута за минутой упрямо хранила пламя.

— Итс мирикал, — произнес я осипшим от волнения голосом.

— Конечно, чудо, — согласно кивнул Тимур. — Мы в чудесном месте. Поэтому здесь происходят чудеса. Те, кто построил это, они помогают, — убежденно сказал он. И оглянулся, будто в надежде увидеть призраки первых христиан, незримо замершие возле нас.

Ничего не ответив на его слова, я просто стоял перед этим невероятным событием, впитывая каждое его мгновение. И если в первую минуту еще допускал, что свеча вот-вот потухнет, то после уже точно знал — она будет гореть так же, как в храме перед иконой. Ведь я и был в храме, всего в каких-то паре метров от алтаря. И резвый весенний стамбульский ветер ничего не мог с этим поделать.

Где-то минут пятнадцать спустя, когда свеча уже изрядно прогорела, мы поднялись на верхний ярус.

Подойдя к краю, я с замиранием смотрел сверху вниз на небольшой огонек, бьющийся у выдолбленного в стене креста. Усевшись на самый край ничем не огороженного провала, идущего вниз до первого яруса, свесил вниз ноги, не в силах оторвать глаз от моего чуда. И был настолько поглощен своими переживаниями, что думать толком не получалось. Обрывки мыслей тонули в блаженном восторге, который дарила мне свеча, горящая вопреки всем законам физики. Было такое ощущение, что Господь привел меня сюда, чтобы лично вручить от себя открытку. Ни о чем подобном я не мог даже и мечтать. И от того зрелище было вдвойне упоительным.

На память о том дне, навсегда занявшем очень особенное место в моей жизни, осталась фотка, воткнутая в альбоме на особое место. На ней древний алтарь и пламя, охраняемое Высшими Силами. На первый взгляд — обычная фотография. Но стоит мне взять ее в руки, как шум ветра тут же наполняет все вокруг, снова и снова оживляя чудо, так щедро подаренное мне Богом. И если вдруг тоскливо или горестно, то стоит лишь взглянуть на нее, и жить становится легче. Подхваченный чудесным знамением, я парю над сиюминутными бедами, глядя на них сверху вниз, как глядел я на пламя свечи, сидя на верхнем ярусе константинопольских катакомб.

Выдачи. Личное

После некоторого затишья, накрывшего Царство мертвых в конце недели, понедельник принес нам щедрый урожай мертвецов. Возможно, виноват был скачок давления, совпавший с магнитной бурей небывалой силы, если верить регулярно привирающему прогнозу. Или просто слишком много москвичей разом подошли к своей последней черте, дружно переступив ее на пути к другой жизни. Так или иначе, но холодильник был забит до отказа, ни одного свободного места. Резервный агрегат, ютившийся в подвале, был готов к приему новых постояльцев, а мы — к тяжелому рабочему дню, не оставляющему шансов присесть даже на несколько минут.

Выдач у нас было совсем не много, буквально несколько. Начав в девять, без чего-то десять мы должны были уже закончить с «ритуальной деятельностью», поступив в полное распоряжение родной медицины. Тогда мы сменим удобные кроссовки на непромокаемые резиновые галоши, а общество заплаканных родственников и деловитых похоронных агентов — на компанию патологоанатомов, ждущих от нас органокомплексы тех усопших, к которым у государства до сих пор есть вопросы. Торжественный кремовый мрамор траурного зала и аромат всевозможной парфюмерии, смешанный со смолянистым запахом гробовых досок, уступит место лаконичному белому кафелю, стали секционных столов и совсем другим запахам, в которые лучше толком не внюхиваться. Нацепив тяжелые длинные пластиковые фартуки и сдобренные тальком резиновые перчатки, мы с Вовкой Старостиным превратимся в секционных санитаров, подсобных мясников от медицины, чья работа страшна и немыслима для подавляющего большинства людей.