Новый человек в городе

Майк был не Бог весть какой выгодный клиент: заглядывал лишь по субботам и, задолжав, долго, порой в течение недель, расплачивался по частям.

Тем не менее в прошлую субботу Чарли задела перемена в отношении Юго к нему и к собутыльникам, — перемена, в которой нельзя было не усмотреть влияния У орда.

Обнаружилась она не сразу. Майк, как обычно, сидел в своем углу спиной к стене и постепенно накачивался.

Разглагольствовал о снеге — он, мол, здесь не такой, жестче, чем «у них в краях», — и о крестьянах, которые, во всем белом, стекаются там по воскресеньям в церковь.

— Послушать тебя, Юго, так крестьяне у вас одеваются в белое и ходят к обедне в ночных рубахах, — поддел его Саундерс, тоже пропустивший не один стаканчик.

— В белом, белом из овечьей шерсти. Сапоги тоже белые, вот докуда, и с лентами.

Он ткнул пальцем в середину бедра и понес что-то о колоколах и вызолоченных колокольнях.

— Выходит, у вас колокольни золотом кроют? Вот ты бы и слазил на одну, благо на обезьяну смахиваешь, да набил бы себе карманы, прежде чем сюда ехать.

Уорд тоже был при этом — сидел у другого края стойки, и Майк, раньше только смеявшийся в ответ на подобные шутки, сегодня посмотрел вокруг с явными признаками закипающей злобы. Оскалил клыки, если можно так выразиться. Но тут вошли новые посетители, и на некоторое время о Юго забыли.

Он продолжал пить в одиночку, рассказывая свои истории себе самому, но с его потемневшего лица стерлась широкая детская улыбка — теперь оно выражало обиду.

В десять Джастин расплатился и ушел; шаги его прозвучали по тротуару, затем в доме Элинор хлопнула дверь.

— Улетел, ворон! — бросил кто-то из завсегдатаев.

— Если он ищет падали, то здесь ее не найдет, — поддал жару другой.

Чарли случайно глянул на Юго и остолбенел: лицо у того пылало неподдельным гневом, тяжелые кулаки, лежавшие на стойке, были сжаты.

Неужели он взбесился потому, что дней десять проработал на У орда? Уж не проникся ли он собачьей преданностью к тому, кто его кормит?

— Кар! Кар! Кар!

Все повернулись к Юго, но тот с угрожающим видом продолжал каркать.

— Эй, ты, кончай! О чем это ты каркаешь? По-человечески говорить не умеешь, что ли?

Когда Майк доходил до такого градуса, он часто забывал даже немногие английские слова и что-то лопотал на никому не понятном языке, размахивая чудовищными ручищами.

— Кар! Кар! Кар!

— Смени пластинку, Юго! Надоело.

— Ах вы… Кар! Кар! Кар?

Сперва окружающие смеялись, потом смех зазвучал натянуто: Юго разошелся не на шутку. Все поняли, что он по-настоящему взбешен, и чуточку струхнули: такой четверых запросто уложит.

— Хватит, Юго. Допивай-ка свое да отправляйся спать.

И тут, с акцентом, до неузнаваемости искажавшим слова, он издевательски затвердил:

— Пей-свое… Пей-свое… Пей свое-все-до-дна…

Зачарованный ритмом фразы, он повторял ее на разные лады, как фугу.

Однако эти слова приобретали в его толстом черепе особый, понятный лишь ему смысл, и он все свирепей посматривал на стены, посуду, пока наконец, до предела взвинченный своим речитативом, не выхватил бутылку из рук Чарли и не припал губами к горлышку.

В какой-то мере Юго, несомненно, ломал комедию.

Он сознавал, что наводит на всех страх, что от него ждут взрыва и он должен не обмануть ожиданий. Однако волосы, прилипшие к потному лбу, и гримаса, искривившая ему губы, когда, оторвавшись от бутылки, он на мгновение обвел глазами лица собравшихся, — это уже, безусловно, не было игрой. И, раскрутив бутылку, он изо всех сил запустил ею в стену.

— Пей-свое-все-до-дна.

Остановить его никто не осмелился. Провожаемый молчанием, он, пошатываясь, направился к двери и зашагал домой.

— Пей-свое-все-до-дна…

И уже удаляясь, в последний раз с надрывом, но издевательски выхаркнул:

— Пей-все-свое-ты-раб-у-нас-в-краях.

Когда по дому потянуло морозным воздухом и дверь с грохотом захлопнулась, все почувствовали облегчение.

Несколько секунд люди смотрели друг на друга, как будто стараясь сохранить прежнюю позу; затем истерия чуть не стала всеобщей. Саундерс — никто и не подозревал, что он настолько пьян! — сполз с табурета, театрально развел руками и заорал:

— Джентльмены, один уже в капкане! Мерзавец отхватил-таки свое! Кто следующий?

— Заткнись, Джеф!

— Кто следующий?

— Заткнись, идиот!

Саундерс, более смирный, чем Юго, унялся почти мгновенно. Усмехаясь — он был доволен своей шуткой, снова, хоть и не без труда, вскарабкался на табурет.

— Может быть, я сам, верно, Чарли, скотина ты этакая? Налей-ка мне!

У всех было такое ощущение, словно в этот вечер что-то надломилось.

Глава 5

Небо было затянуто тучами, дул ветер, снег подтаивал. Заложив крутой вираж и вылетев на улицу, машина в последний раз рванулась вперед, протяжно загудела и, вздрагивая, затормозила у бара Чарли. Даже не разглядев ее нью-йоркского номера, всякий догадался бы, что прибыла она издалека. Это был большой темный «Бьюик» с цепями на скатах, залепленный талым снегом и грязью, но в его салоне цвета морской волны царили чистота и уют, как в гостиной. Автомобилю, несомненно, пришлось пробиваться сквозь туман: фары были включены и в серой полумгле походили на два огромных, лихорадочно блестящих глаза.

Джим Коберн легко — он привык к этой гимнастике — выбросил свое трехсотфунтовое тело за дверцу на тротуар и не успел еще распрямиться, как из машины в свой черед вылез незнакомый Чарли молодой человек. Судя по перебитому носу и опухшим векам, Коберн, как обычно, подобрал его в каком-нибудь зале для бокса у себя в квартале.

Несмотря на сумеречный свет, было уже около половины двенадцатого утра. Минуту назад Джастин еще сидел на своем месте в баре с развернутой газетой и стопочкой джина под рукой. Узнав машину и Коберна, Чарли раскрыл рот и радостно вскрикнул:

— Джим!

Но даже этих секунд, на которые отвлекался бармен, Уорду хватило, чтобы исчезнуть. Пока Джим входил, Чарли слышал, как открылась дверь туалета, расположенного в глубине зала, и машинально подумал, что Уорд впервые заходит туда — Хэлло, Чарли, куколка моя!

Голос у монументального Коберна, всегда свежевыбритого, ухоженного и щеголявшего крупным бриллиантом на пальце, был таким хриплым и скрипучим, что напоминал скрежет раскалываемого зубами ореха. Своего спутника он представил с видом человека, не слишком недовольного своей находкой.