Новый Мир (№ 1 2000)
Шрифт:
* * *
Облака, мои лебеди нежные!
Потому-то и лебеди нежные, Что земными замучены формами, И не только вершинами снежными, Но верблюдами также двугорбыми, И рояля концертного крышкою, И Кремлевской стеною зубчатою, И поэта крахмальной манишкою, И шкатулкой, и паклей, и ватою. Только кажется, будто нездешние, А спроси у них, что они видели, — То полки они вспомнят потешные, То правителя в форменном кителе, То князьями покажутся, дожами, То прикинутся пленными, ссыльными… Как им хочется быть не похожими Ни на что, проходными, стерильными!* * *
Первым на сцену является белый шиповник, Чтобы, наверное, знали,
* * *
Однажды на вырицкой даче, в компании шумной, Я был поражен приоткрывшимся видом на реку, С какой-то неслыханной грацией полубезумной Лежавшей внизу и смотревшей в глаза человеку, Как будто хозяин держал у себя под обрывом Туманную пленницу в тайне от всех, за кустами, Турчанку, быть может, и прятал глаза, и счастливым Был, и познакомить никак не хотел ее с нами. Поэтому в дом пригласил и показывал комнат Своих череду затененных, с кирпичным камином: «Легко нагревается и хорошо экономит Дрова», и вниманье привлечь к полутемным картинам Хотел, и на люстре дрожали густые подвески, И плотными шторками окна завешены были, Вином угощал нас, чтоб мы позабыли о блеске, Мерцанье в саду — и его ни о чем не спросили. * * *
Я должен эту мысль додумать до конца. Пылают звезды в небе чистом. Подслеповатая пыльца! Тот, кто любуется созданьями Творца, На это время он и обладает смыслом. Звездой, шиповником, растущим у крыльца, Речным обрывом, остролистом, Большими окнами дворца И милой бледностью прекрасного лица, Как Фет нам, скептикам, сказал и эгоистам. * * *
Надеваешь на даче похуже брюки, И рубашка застирана и лилова, Ходишь черт знает в чем, — ни тоски, ни скуки, Как во сне, как охотники у Толстого, Можешь книгу писать «И мои досуги», Можешь не говорить вообще ни слова. Пчелам нравишься ты и такой; сороке Безразлично, во что ты одет, — стрекочет. А машина появится на дороге — И проедет; могли быть еще короче Рукава или порваны; эти строки Тоже не отутюжены, между прочим. Друг, единственный, в женском нарядном роде: Загорала, читала, купалась, пела… Написала статью о другом подходе, Слуховом, к стихотворному ряду, дело В интонации, — по предпоследней моде Одевалась, а кое-как не хотела! Есть традиция у простоты, подобной Предлагаемой здесь, и восходит к Риму, Возлюбившему запах гелиотропный, Сельский дом и презрение к славе-дыму; Задевая Горация, этот пробный Шар летит к позднеримскому анониму. Жаловаться на жизнь хорошо лет в двадцать — Слишком воспринимаешь ее серьезно, В тридцать стыдно уже приставать, цепляться К ней, а за шестьдесят огорчаться поздно! Над лысеющею головой толпятся Звезды мрачно, задумчиво, грандиозно. Я и начал с того, что живу на даче, Дорожа каждым днем, как последним в жизни, Шелестеньем листочка, лучом горячим, Золотящим еловые корни, мысли, Упрощая решение той задачи, За которую в молодости взялись мы. Если думаешь, был кто-нибудь, кто понял Все, — то это не так, хоть Екклезиаста Назови. Как лежит на его ладони Жизнь? Как тюбик, в котором иссякла паста. Будто дуб не вскипал, не вздымались кони, В сети не попадал бегемот мордастый! Я, единственный, может быть, из живущих И когда-либо живших, с умнейшим спорю И насчет суеты, и насчет бегущих Дней, бесследно и быстро, как реки к морю, Череда золотая лугов цветущих, Комнат, пляжей, оврагов, аудиторий! Буду краток, тем более что эклоги Ни одной до конца не прочел, и лето Наше коротко; сумрачный на пороге Август топчется, не одолев сюжета. Разбежишься — и надо уже итоги Подводить и не жаловаться на это. * * *
Так
быстро ветер перелистывает Роман, лежащий на окне, Как будто фабулу неистовую Пересказать мечтает мне, Так быстро, ветрено, мечтательно, Такая нега, благодать, Что и читать необязательно, Достаточно перелистать. Ну вот счастливое мгновение, И без стараний, без труда! Все говорят, что скоро чтение Уйдет из мира навсегда, Что дети будут так воспитаны — Исчезнут вымыслы и сны… Но тополя у нас начитанны, И ветры в книги влюблены! Там едут в Геную…
Там едут в Геную, допустим, из Парижа, допустим, в случае любовной катастрофы, бредут куда глаза глядят: когда обижен, чужие улицы милей своих; готовы чужие лестницы тебе помочь, аркады, да, да, те самые сплошные галереи, сырые, сводчатые (здесь мы вспомнить рады Гостиный двор у нас, а кто рискнул затеи к нам итальянские перенести, — не знаю), итак, под сводами и мимо стен зубчатых бредут (кремлевские зубцы идут по краю такие ж парные), бредут без провожатых и указателей, воображая сцену ее свидания с другим, — колись, булавка жестокой ревности, — плечу ее, колену чужая нравится рука, — ты дрянь, мерзавка, есть слово точное, он вспомнил: потаскуха! Зачем он в Генуе? Ему противна башня такая ж древняя, как встречная старуха, чему тут нравиться? Что это, слабость, шашня, любовь, распущенность? И чем нежней залива черта, тем тягостнее любоваться этим, и плачет нехотя, стыдясь, самолюбиво. (Когда у нас беда, мы никуда не едем.) * * *
За землетрясенье отвечает В Турции Аллах — не Саваоф. Суток семь душа не отлетает, Если молод узник и здоров. Поисковая собака лает От него за тысячу шагов. Он, звериной жаждою замучен, Подыхает в каменном гробу В испражненьях, в крошеве колючем, Тьме бетонной, с ссадиной на лбу. Дольше взрослых мучаются дети На предсмертной, страшной той стезе. Помолчите в церкви и мечети, На газетной вздорной полосе И на богословском факультете, Хоть на день, на два заткнитесь все! * * *
Молодой человек, ради бога, Хоть верлибром пиши, хоть без знаков Препинанья, суди меня строго, В гроб живым уложив и оплакав, Быть поэтом — завидная участь, Я тебя понимаю прекрасно, Как, вцепившись в меня и намучась, Править ты бы хотел самовластно. Но трудна и туманна дорога, Впрочем, я никого не пугаю, Власть, ты, может быть, знаешь, — от Бога, За кустами стоящего с краю, На него и сердись, и с упреком Обращайся, и с жалобой тоже — В состязанье, где ты ненароком Оказаться рискуешь без кожи. Кушнер Александр Семенович родился в 1936 году, закончил филологический факультет Ленинградского пединститута им. Герцена, живет в С.-Петербурге. Автор двенадцати поэтических книг, выступает и как эссеист. Лауреат премии «Северная Пальмира», Государственной премии России и Пушкинской премии фонда Альфреда Тёпфера.
Лариса Миллер
И чувствую себя невозвращенкой
Мелочи жизни
Пишу воспоминания. Тружусь Над допотопной памятною сценкой И чувствую себя невозвращенкой Из прошлого, в котором нахожусь. С тенями, окружившими меня, Беззвучно говорю и улыбаюсь И слезы лью. И напрочь не врубаюсь В шальные речи нынешнего дня. БЕССОННИЦА И ЧАСЫ С БОЕМ
В семнадцать лет я почему-то перестала спать. Всю ночь лежала с открытыми глазами, а под утро впадала в полузабытье: слышала все, что происходит за окном или за стеной, но не могла пошевелиться. А тут еще наши старые часы на буфете шипели и дзинькали каждые пятнадцать минут. Эти с младенчества знакомые и столь любимые мной звуки стали ненавистным и навязчивым фоном моей свирепой бессонницы: ш-ш-ш, дзинь, ш-ш-ш, дзинь, не спишь-шь-шь, дзинь, не спишь-шь-шь, дзинь, издевались они.
Мама повела меня к московскому «светилу» — старому доктору, жившему в одном из арбатских переулков. Его просторный кабинет походил на антикварный магазин: причудливой формы вазы, пушистые ковры, увитая фарфоровой виноградной лозой лампа на столе, под лампой — чернильница в виде разверстой львиной пасти, рядом изящные бронзовые пальчики, сжимающие пачку чистых рецептов. Но главное, что приковало мое внимание, — это часы: напольные, настенные, настольные, с гирями, с маятником, с кукушкой, они непрестанно тикали, а в положенное время издавали разнообразные звуки — от высоких и мелодичных до низких и грубых. После стольких бессонных ночей, проведенных под шипенье и дзиньканье домашних часов, прийти за помощью туда, где, казалось, не было ничего, кроме гуденья, звона и боя часов самого разного калибра, — это ли не насмешка судьбы? Это ли не зловещий знак?
Поделиться с друзьями: