Новый Мир (№ 1 2006)

Р. И поэтому Дантес выстрелил первым, не доходя до барьера?.. А ответный выстрел?

Б. Ответный выстрел был произведен всерьез. Пушкин стрелял уже не в противника, а в труса и подлеца явленного, с полным на то правом.

Р. Как Сильвио? Поэтому и воскликнул bravo!

Б. Вот именно. Поэт по определению не трус. Свобода и смелость в нем синонимы. Кстати, вот вам и еще одно реальное объяснение их ранних гибелей.

Р. «Всё, всё, что гибелью грозит»?

Б. И это тоже. Не смерти они боятся.

Р. Унижения?

Б. Это да. Но больше всего — безумия.

Р. «Не дай мне Бог»?

Б. Вот именно. Лирика бы не была лирика, если бы не соответствовала в точности самому переживанию. С чего бы это он «Медного всадника» и «Пиковую даму» написал? Он знал, и он не хотел варианта упомянутого вами Сильвио. Мщение есть безумие. Он не хотел сойти с ума. И не сошел. Поэтому и суе­­верен был. Поэтому и ничего завещательного, лишь записка для Ишимовой...

P. Куда завещательней, как вы изволили выразиться, письмо, писанное накануне дуэли графу Толю. Так же, как пушкинская строфа не о Глинке, так и письмо — не Толю и не о Михельсоне…

«…слишком у нас забытом. Его заслуги были затемнены клеветою; нельзя без негодования видеть, что должен был он претерпеть от зависти или неспособности своих сверстников и начальников. <…> Как ни сильно предубеждение невежества, как ни жадно приемлется клевета, но слово, сказанное таким человеком, каков Вы, навсегда его уничтожает. Гений с одного взгляда открывает истину, а истина сильнее царя, говорит Священное Писание».

Б. Сильно. Царь на кончике пера… Это окончательно доказывает, что он еще и так страдал от царя. И очень перекликается с «Последним из свойственников». Нет, не помог ему «Пасхальный цикл» вырваться из «Страстного»…

Р. В «Пиндемонти» я восстановил по черновикам его цензурную правку: «зависеть от властей» на «зависеть от царя».

Б. Это могло быть и по вкусу… Два раза царь в одном стихотворении лишь свидетельствует о глубине занозы. «От властей» — шире, дальше, вплоть до нас.

Р. (хмыкает) . Две власти тут тоже стоят рядом, даже ближе... Допускает же он два раза «строгие стихи — стихами перевесть» в послании Козловскому. Единственный раз изменил я пушкинское слово, осмелился, вычеркнул повторение…

Б. Он бы его не допустил, если бы не бросил стихотворение. В нем слишком много иронии в каждом слове, называет себя неопытным поэтом, растущее раздражение вплоть до «торчат — трещат». Это уже ругань, а не рифма.

Р. Значит, вы не придаете этим стихам значимости V нумера…

Б. Слушайте, неужели вы думаете, что и Пушкину не задавалось вогнать туда необходимый ему смысл, не только вам? Не каждая строка Пушкина совершенна. И когда она не совершенна, значит, даже он жертвует благозвучием в угоду смыслу. Успокойтесь, да если бы вы знали, как занудна эта сатира! Хорошо, что ее нет в Мытищах, а то бы вы ничего за Пушкина не до­писали.

Р. У вас есть Ювенал?

Б. Да, пожалуйста. Вы помучьтесь, а я кофе сварю.

Робберов погружается в Ювенала:

Всюду, во всякой стране, начиная от города Гадов

Вплоть до Востока, до Ганга, — немногие только способны

Верные блага познать, отличив их от ложных и сбросив

Всех заблуждений туман.

Хлопает радостно в ладоши:

Туман, туман! Я угадал!

Б. (возвращается с кофе) . «Нам — туман» Пушкин ни при каких обстоятельствах не мог бы рифмовать. Он был постмодернист во всем, кроме звучания стиха.

Р. (разочарованно). Хорошо, тогда «рассудок редко нам / Внушает то, что не постиг ты сам».

Б. Неблагозвучно и непонятно. Рассудок — это что, отдельная от вас часть?

Р. Сначала он переводит, можно сказать, слово в слово, а потом бросает на полслове...

Б. Засыпает.

Р. А это «Пошли мне долгу жизнь...» откуда?

Б. Он на обезьяне просыпается…

Р. Какая обезьяна??

Б. Проскочите сто восемьдесят стихов и наткнетесь.

Р. «Дай мне побольше пожить, дай мне долгие годы, Юпитер!» Тут никакого Зевеса …

Б. Наверно, Юпитер не влезал у него в строку.

Р. И он мог себе это позволить?

Б. Он мог. Особенно когда ему не хотелось, когда стеснялась его свобода. В цензурных правках это особенно видно. Ему становится все равно.

Р. Зачем же он брался?

Б. Ему нужен был не Ювенал, а Козловский. Пушкин нуждался в нем как в сотруднике «Современника». Пушкин его весьма уважал как просвещенного европейца. Он вообще умел восхищаться превосходством других во всем, кроме того, в чем не было ему равных… Он и царем, и Дантесом восхищался. И знаете, за что? За красоту и рост. Вот потому и пошел на жертву… Ее легче было приносить Козловскому, чем обществу. Споткнулся на обезьяне … Так что ваша идея понимать эти два огрызка как единое целое очень правильная.