Новый Мир ( № 1 2007)

“Я сразу же отвожу все возможные апелляции к „культурной самобытности”. Великая заслуга Константина Леонтьева заключалась в том, что он справедливо указал на то, что политическая независимость ни в малой степени не способствует культурной самобытности народов <...> Для меня, в отличие от Леонтьева, это вовсе не свидетельствует о низменности политиче­ского <...> Политическое выше культурного, оригинальная и самобытная культура может быть принесена в жертву тому, что стоит на шкале ценностной иерархии выше нее, — именно национальной свободе . К тому же ссылки на „культурное своеобразие” ни для кого не обязательны, каждый волен предпочесть <…> фугу Баха православным хоровым песнопениям”.

Насчет фуги оно, конечно, замечено верно. А информационные технологии или самолетостроение — уже не вопрос вкуса, здесь каждый предпочтет того, кто впереди. Но дело в другом: позиция автора высказана ясно. “Политическое” образца 70-х, сила, — вот что “выше культурного”, вот что нависало с “нашей” стороны над миром еще каких-нибудь тридцать лет назад. Сегодня силы этой нет. Так как же нам быть? Что делать дальше?

“Религиозный либо же „цивилизационный” выбор в политике есть утверж­дение себя „особым изолированным человечеством” <...> Россия не может, точнее, не должна сливаться с миром, пока мир не стал Россией”.

Красиво звучит. И не только. Подобные построения авторов тома интересны во многих отношениях. И логически, и, так сказать, эрудиционно; иногда, как видим, даже и стилистически. Вот почему этот сборник так интересно читать. И жаль, что так невыигрышно, так неинтересно и скудно звучат его идеи в адаптированном пересказе. Но ничего не поделаешь: сухой и схематичный конспект вычленяет суть. А суть эта предельно проста: речь идет о глубочайшем, законченном изоляционизме. Со всеми катастрофиче­скими последствиями его — внешними, но прежде всего внутренними. И для России в целом. И для каждого конкретного жителя нашей страны.

Трудно порой отделаться от впечатления, что авторы сборника чувствуют и даже понимают одиозность либо, уж во всяком случае, полную неприемлемость своих призывов. Отсюда и витиеватые формулировки, и желание, которое в числе прочих проявляет и Межуев, подсластить пилюлю: неожиданно для читателя вдруг оказывается, что “можно участвовать в „мировой революции”, не выходя из „цивилизационной изоляции”. Это и делали США весь XIX в. Не вмешиваясь в дела Старого Света, они вместе с тем <...> оставались геокультурной альтернативой старому порядку. США, не являясь игроком на поле европейской истории, вместе с тем <...> определяли движение этой истории, задавали ей ориентир”. Но таких оговорок в решительном сборнике — по пальцам одной руки. Главное же, они ничего по существу не меняют: двадцать первый век не девятнадцатый, когда естественным барьером между континентами Старого и Нового Света было море-окиян. И геополитическая изоляция повлечет за собой — неминуемо и последовательно — изоляцию полную .

“Суверенная теократия” против “Европейской державы”

“Если в Европе суверенитет становится результатом секуляризации власти, то в России — результатом ее теологизации”, — пишет в статье “Суверенная теократия” Михаил Ремизов. “Растождествление границ публичного порядка с религиозно освященными границами ойкумены равнозначно распаду империи как особой формы пространства <...> Эмансипация от „имперской перспективы” создала абсолютизм, но она же поставила его в ситуацию врожденного дефицита легитимности...”

Таким образом, в Европе суверенитет государства исторически возникает за счет его выделения из общего имперского пространства. А потому самые сильные и монолитные королевства Запада несли в себе семена дальнейшей, уже революционной “суверенизации”... Но иначе складывалась история России. “Переход от варварских феодов <...> к суверенным централизованным государствам <...> в Европе совершается за счет демонтажа вертикали „божественного права”, а в России — за счет ее построения...”

Все это выглядит убедительно. Но вот читаешь выводы. “„Российский суверен” с самого начала определяет себя через свою „единственность”... Европейская страна — всегда „государство в мире”. Россия — „государство-мир””. И какое-то сомнение щелкает в мозгу: да достаточны ли изящные построения автора для таких кардинальных заключений? И мысль дает обратный ход, читанное только что охватываешь новым взором. Скажем, “растождествление границ” вовсе не было для средневекового сознания “равнозначно распаду империи ”. Потому что империя означала для человека той поры совсем не то, что для постренессансного: речь шла прежде всего о феномене духовно-мистическом. В XIII веке, к примеру, изгнанническое Никейское царство оставалось для мистического сознания всемирной империей — сегодня такое мышление нелегко понять. Для нашего секуляризованного сознания понятие империи неотделимо от власти и силы — “потому что как же иначе?”. Но для человека эпохи сложения европейских государств дело было прежде всего не в “публичном порядке”, не в географических факторах и не в силовых. Когда же, с другой стороны, и эти факторы начинали работать на имперский синдром — тогда самоощущение европейских стран становилось не “разделительным”, а “собирательным” уже с полной ясностью. Книгу о всемирной империи франков еще в 954 году написал и преподнес королю французский монах Адсо, идея Римской империи германской нации веками жила в воздухе немецкой культуры...

Все это, однако, не противоречит рассуждениям автора статьи. Само понятие границы было, разумеется, различным в маленькой европейской стране — и в России, где на юго-, а тем более на северо-востоке оно попросту теряло всякий смысл. И можно долго — и во многом справедливо — рассуждать, вслед панслависту В. И. Ламанскому и его евразийским последователям, о влиянии географии, в частности граничных факторов, на историю и психологию страны. А можно затем возразить на это: да, все так, но все-таки “собирательное”, а не “отделительное” понимание суверенитета бывало свойственно Болгарии и Румынии, Сербии и Польше... Для детального анализа текстов уровня ремизовского необходим соизмеримый с ними объем, в нашей статье подчеркнем лишь главное. Работа “Суверенная теократия” никаких доказательств заявленной в ней глобальной концепции не содержит. Содержит она категоричные утверждения, долженствующие — во что бы то ни стало! — оказаться воспринятыми. А также выбранную из необозримого исторического материала иллюстрацию этих утверждений. Что, впрочем, для подавляющего большинства читателей ничем не отличается от доказательства их.

Что же это за утверждения? Ответ удручающе прост. “Попытка президента определить Россию как „суверенную европейскую нацию” опасна не тем, что искажает прошлое российского суверенитета, а тем, что искажает его будущее . Ведь сегодня примкнуть к Европе — значит прежде всего при­мкнуть к кризису той модели суверенитета, которую она воплощала”. Но Ремизов, да и весь сборник спорят вовсе не с “определением президента” — а с исторической формулой Екатерины Второй. “Россия есть европейская держава!” — эти слова великой Императрицы до середины позапрошлого века опре­деляли жизнь и развитие нашей страны. С этим и спорят — всеми силами, всеми выборочными теолого-историческими аргументами своими — авторы сборника. Искажая при этом не столько прошлое, сколько будущее России.

Рассмотренные нами статьи выразительно иллюстрируют некоторые общие методологические закономерности тома. Почти все эти работы строятся по одному принципу: авторы берут какие-то отдельные стороны проблемы, они квалифицированно, со знанием дела рассматривают их. А затем они делают выводы. Глобальные, разумеется.

И здесь невольно приходит в голову мысль о путях уже победившей однажды мир идеологии — совсем другой. Идеи земной справедливости и социального равенства окончательно овладели европейским умом уже к началу XIX века, история его общественно востребованных учений — история сен-симонов, оуэнов, фурье. Но обязательный пиетет перед этими именами не мог все-таки возвести их беспомощные рассуждения на пустующий пьеде­стал. Все ждали в душе чего-то научного, фундаментального, неопровержимого. И вот фундаментальное наконец появилось: в “Капитале” дан солидный, развернутый, впечатляющий анализ положения рабочего класса в Англии позапрошлого века. И тогда началось то, что началось...

Хотя вопросы, разумеется, оставались. Корректны ли сделанные обобщения, справедлива ли описанная Марксом картина уже для немецких — близких, на первый взгляд, к английским — условий? Справедливы ли космические выводы, “закономерности”, безапелляционно распространенные Основоположниками на все эпохи, страны и времена? Всеми этими вопросами и начали задаваться. Несколько десятилетий спустя...

И эта методология — замещение целого частью — на бескрайних и не­обозримых пространствах нашей истории начинает работать особенно безоши­бочно.