Новый Мир (№ 1 2010)

логосов двойного бытия?

(“Шмель, стрекоза, репейник и рыба”)

Андрей Константинов. Вперед, к сингулярности! — “Русский репортер”, 2009, № 39 (118).

“Забавно размышлять о том, каким в давние времена видели наш просвещенный век, — скажем, в 80-х годах XX века. Мне вспоминаются мечтания о летающих автомобилях, роботах, выполняющих домашнюю работу, о видеотелефоне — сияющий мир будущего, наполненный чудесными изобретениями! Даже не верилось, что XXI век, эпоха продвинутых технологий, неотличимых от магии, когда-нибудь на самом деле настанет. Будущее таки наступило, и нам остается лишь умиляться наивным ретрофутуристическим фантазиям. Мечты сбылись, а счастья все нет. Видеотелефон — пожалуйста, установи Skype и пользуйся, к тому же бесплатно. Вот только что-то не хочется: Skype я давно установил, но ни один видеозвонок сделать так и не решился. Робот для домашней работы — да вот один из них, посудомоечная машина. Жена пользуется, а я мою посуду по старинке: этот процесс успокаивает, как будто промываешь собственный мозг, к тому же моя отточенная годами скорость мытья посуды примерно равна скорости загрузки и выгрузки этой посуды из машины. Автомобили, к счастью, не летают. Да и вообще, оказалось, будущее состоит не из вещей. Техника — просто инструмент, а людей волнует все то же, что и в древности: любовь и смерть по-прежнему правят бал. <…> Впрочем, постойте, а мы-то во что верим, чего ждем от будущего? Разум почти торжествует, вот уже сам президент говорит народу, что спасение России — в инновациях, научно-техническом развитии. Я очень рад этому пониманию, но остается вопрос: а что дальше? Ну, допустим, у нас все получится не „как всегда” и мы станем богатыми и технически передовыми. А для чего мы используем эту передовитость, кроме развлечений и набивания брюха?”

Константин Кравцов. Рождение воздуха. — “Знамя”, 2009, № 10 < http://magazines.russ.ru/znamia>.

Как же интересно за сложным поэтическим текстом (а пишет К. Кравцов, на мой взгляд, довольно сложно) узнавать облик человека, с которым ты был знаком, которого однажды разглядел и расслышал. О котором что-то знаешь. Творения которого тобою прочитаны. Какие замечательные стихи:

На столе блюдо с рыбой, — вероятно, карп, —

Мансарда с окнами на Радонежские леса,

Всё дальше на север, и вот уже соловецкое солнце

Горит над Секиркой — не лампа,

Вот уже морестранник воздвиг кельтский крест

Над святилищем Аполлона Гиперборейского,

И линия Маннергейма свет отделяет от тьмы —

Свет, трогающий всё вокруг тебя,

Как будто кровью рыбы золотой, сказал Айги,

Сказал: так прячут может быть за вьюшкою алмазы

Как был ты нежен в ветхих рукавах,

И эта улыбка попа-передвижки,

Хранителя сокровищ Нибелунгов, улыбка скальда,

Теперь — аскета (ты всегда в пограничной зоне),

Вкупе с обещанием пропуска к твоим озёрам —

Дар драгоценнейший для сотрапезника.

(“Станислав Красовицкий, он же — отец Стефан”)

Ксения Кривошеина. “Белая роза” и “Резистанс”. — “Нева”, Санкт-Петербург, 2009, № 10 <http://magazines.russ.ru/neva>.

Редкая публикация о движении Сопротивления, сформированном людьми, далекими от коммунистической идеологии, в Германии и во Франции.

Григорий Кружков. По ту сторону чуда. Два эссе. — “Новая Юность”, 2009, № 3 (90) <http://magazines.russ.ru/nov_yun>.

“Пушкин писал, что следить за мыслью гения — есть уже высокое наслаждение. Читать гениального писателя в переводе другого писателя того же масштаба значит следовать за двойною нитью мысли — автора и переводчика, — нитью, переплетенной, перевитой, как хромосома.

Переведенное стихотворение есть дитя, у него двойная наследственность. Как это происходит? Переводчик смотрит на красоту оригинала, влюбляется в него — и по закону страсти, по закону неизбежного Эроса, стремится им овладеть. Рождается стихотворение, в котором мы с умилением узнаем черты обоих родителей. Иногда говорят: переводчика не должно быть видно, он должен стать прозрачным стеклом. Но дети не рождаются от прозрачных родителей; чтобы зачать ребенка, нужны создания из плоти и крови” (“О сонетах Шекспира в переводах Б. Пастернака”).

Юстина Крузенштерн-Петерец. Чураевский питомник (о дальневосточных поэтах). — “Рубеж”, Владивосток, 2009, № 9 (871).

Писательница (род. в 1903, Владивосток — ум. 1983, США) сама была частью “незамеченного”, по слову В. Варшавского, приморского поколения. Воспоминания “из первых уст”: Харбин начала 1930-х — поэты Ачаир, Андерсен, Перелешин, Колосова, Гранин и Сергин (“экспертиза установила, что Сергин убил Гранина, а потом покончил с собой”) и, конечно, Арсений Несмелов, “владевший сердцем Харбина”.

К слову, редактор “Рубежа” Александр Колесов представляет здесь и неизвестные стихи Несмелова: три стихотворения взяты из владивостокского еженедельного журнала “Арс” (1921). “…Пора домой, могильщик павших суток! / Во рту опять горчит от табака, /

А над Москвой, омгливши проституток, / Небесный свод раздул свои бока” (“Газета”).

Добавим, что в том же номере альманаха писательница и редактор Валентина Синкевич (род. 1926), живущая в Филадельфии, продолжает публиковать свои воспоминания о писателях русской Америки. На сей раз они предваряют рассказ Бориса Филиппова “Золотые яблоки”.

Юрий Крутских. Камрань, или Невыдуманные приключения подводников во Вьетнаме. Повесть. — “Рубеж”, Владивосток, 2009, № 9 (871).

Автор подробнейшего — до мелочей — сочинения о подводном флоте — сам офицер-подводник. Повесть смелая, страшная и смешная. Эпиграф к ней — флотская поговорка: “Не служил бы я на флоте, если б не было смешно”. Это действительно приключения.

Людмила Лаврова. Историйки в конце истории (Йокнапатофа Петра Алешковского). — “Дружба народов”, 2009, № 10 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.

“Обладая богатой творческой интуицией, П. Алешковский создавал пространство своего „Старгорода”, собирая наиболее яркие сюжеты, коллизии и подробности российской действительности именно в процессе, с позднесоветских времен до наших дней, и, кажется, хорошо понимая, что прошлое — мстит, если его бездумно похоронили, оно никуда не исчезает, особенно в самых разрушительных своих проявлениях. Он вслушивался в интонации голосов, улавливая характерные темы и лексику разговоров, не упуская детали людских взаимоотношений. В результате из всех этих мелочей, осколков жизней и судеб, забавных анекдотов и жутковатых случайностей сложилась потрясающая „панорама тщеты и анархии” (С. Элиот), где оказалась выбитой сама основа существования — вера в осмысленность пребывания человека на земле. Ее подменила относительность всего и вся. Зыбкость понятий и норм, утрата общего языка, культурное одичание. Смутно проклевывается кое у кого из персонажей, будто воспоминание о некогда виденном сне, мысль о каких-то иных возможностях человеческого бытия, но не находит выхода, задавленная мусором повседневности. Вот и копошатся одномерные особи, словно немые, пытаются что-то сказать друг другу, но не находят слов, гонятся за счастьем и обретают его в юродстве, непонятно зачем жгут чужое добро, мечтают о колбасе и чуде, пускают на крестный ход фейерверки…”

Лев Лосев. Последний романс. Стихи. — “Рубеж”, Владивосток, 2009, № 9 (871).

Поминальная антологическая подборка, собранная В. Куллэ. Им же написано (специально для “Рубежа”) умное и трогательное эссе о Л. Л. “Здесь важно сказать о двух вещах. Первое — Лосев был наделен удивительным даром дружбы. Его отношение к товарищам буйной питерской юности поражало какой-то неуместной во взрослом солидном американском профессоре нежностью. Нежность эта была практической — от маленьких трогательных подарков и шутливых посвящений до серьезной и отнимающей массу времени работы комментатора. И второе — я никогда не видел (и, боюсь, больше не увижу) человека, который так хорошо любил и знал отечественную поэзию. Всю целиком, от века осьмнадцатого до наших дней. Если для Бродского местом обитания был язык, воспринимаемый как некое изначальное непредсказуемое прасущество, эдакий Солярис, — то Лосев обустраивался именно в поэзии, т. е. в языке осмысленном и упорядоченном. Отсюда дурацкие обвинения, с которыми он время от времени сталкивался: во вторичности, в принадлежности к сухой профессорской „университетской поэзии””.