Новый Мир ( № 10 2005)

Мы с Розой медленно идем вдоль дома сначала внутри двора, а потом через ворота выходим на улицу и огибаем весь дом, занимающий целый квартал по периметру. По дороге мы здороваемся со всеми дворниками, работающими на своих участках, а иногда останавливаемся, чтобы поболтать. Зимой в это время еще глубокая темень, но в доме уже загораются многие окна. Летом в утренней прогулке есть свои радости, все балконы и окна открыты, колышутся, как живые, занавески, и через них из темноты проступают ломтики другой жизни: краешек какого-нибудь буфета, золото багета старинной рамы или книжные полки, которые постепенно выходят из моды.

Зимой через подсвеченные утром окна видятся иные обстоятельства. Явствен размах чужой жизни и иного быта. Настольная лампа, выбирающая из темноты комнатный цветок, зеленеющий аквариум с просыпающимися рыбками, лохматый игрушечный медведь, прокоротавший ночь на подоконнике... Быт теплый и многозначительный, потому что, как правило, он укрупнен и осмыслен детским присутствием. Это мир, в котором жизнь идет легко и естественно, не от ожидания потрясений и катаклизмов, а от утра к ночи, от понедельника к пятнице и от одного дня рождения до другого. Я так тоскую по тому естественному и без особых затей миру, который пестовал мое детство. Но где все это? Куда растворилось? Я живу от одного потрясения до другого и каждый день жду очередного несчастья.

Последний раз Саломея не смогла открыть дверь бригаде “скорой помощи”. Они позвонили снизу, от подъезда, каким-то образом она дотянулась до домофона, но в этот момент что-то случилось. Какая порвалась жизненная нить? Почему так резко и внезапно оставили ее силы? Она не смогла повернуть круглую ручку, чтобы добраться до второй, металлической, двери. Она слышала голоса людей и соседей, но совладать с нехитрой механикой не смогла. Она ползала на локтях по квартире, смахнула телефон и слышала, как с другой стороны до защелки добирается электросверло бригады МЧС. Оставить ее дома “скорая” не могла — это была бы смерть, потому что, как и любое несчастье, и болезнь, и приступы внезапны: кто же предполагал, что подведет организм, работу которого ты обычно не замечаешь, — кто из нас прислушивается, как работают почки, печень, сердце или селезенка? А как работает желудок и кишечник? Какие бушуют грозные вулканы и отравляющие химические процессы в каждом человеческом теле? Кому надо это знать и кому дано? Несчастье начинается тогда, когда для того, чтобы человеческое тело и волшебный его венец — разум — существовали, надо три раза в неделю ложиться на четырехчасовое переливание и очищение крови. И конца этому нет, и человек знает, что не отпустит его для агонии даже смерть, ты умрешь с иголками в вене и прозрачными трубками, протянутыми от тебя к аппарату. И это знает Саломея. Как она живет с этим знанием?

Наконец дозор закончен, мы с Розой возвращаемся домой. В подъезде, на только что вымытом полу, Роза оставляет следы от своих мощных лап. Она шагает не спеша, принюхиваясь к новым запахам. В кабине лифта Роза садится. Она вполне взрослая собака, но садится, как щенок, не прямо, а поджимая под себя правую заднюю лапу. Шелковые черные уши ее печально свешиваются. Она оживляется и начинает тянуть за поводок, лишь когда я открываю дверь. Но собаку, как и человека, надо воспитывать всегда. Закрыв на два оборота замок, я сразу же сажаю Розу, хоть она рвется на кухню. С неохотой она подчиняется и с укоризной следит, как я снимаю куртку и надеваю тапочки. Ей бы, конечно, сразу лететь на кухню, где возле стола, в углу, стоят ее миски. Но если погода мокрая и на улице грязно — пожалуйте в ванную. Я провожу рукою по брюху Розы, рука мокрая и вся в грязи. Сидеть! Иду по коридору, зажигаю в ванной комнате свет, открываю дверь и становлюсь на всякий случай таким образом, что перекрываю проход в кухню. Если бы собаку научить отряхиваться перед тем, как она заходит грязная в подъезд! Теперь я командую Розе: вперед. Она с места в три прыжка влетает в ванную, на мгновение медлит, а потом каким-то немыслимым кульбитом, чуть отталкиваясь лапами от бортика ванны, запрыгивает внутрь. Она стоит, опираясь на все четыре лапы, как боевой конь на плацу, пока я регулирую в душе на гибком шланге подачу теплой воды. Грязь сливается с ее шерсти, и черные потоки ползут к темному жерлу. Постепенно на перламутровой поверхности ванны вода светлеет. Тряпку, которой я вытираю собаке брюхо, — за раковину, Роза вся дрожит от ожидания. Наконец еще один прыжок — уже из ванны, и мы в кухне.

Саломея постоянно перекармливает собаку, не отказывая в подачках. Именно поэтому утром я стараюсь дать Розе поменьше. А для этого надо действовать тихо и по возможности не разбудить Саломею, чтобы она не встала раньше, чем положено. Холодильник нельзя держать открытым больше чем два десятка секунд, — он начинает дико пищать, и его клекот, как у орла, способен разбудить всех на свете. Я достаю кастрюлю с вареным телячьим сердцем — это самое дешевое для собаки мясо, — отрезаю кусок. Конечно, собака мясоед, но за годы жизни с человеком она приспособилась и к человеческой пище: ест хлеб, переваривает макароны, в смеси с мясом по-

требляет кашу. Розе уже много лет, а собачий век короток. По совету ветеринара, которая каждый год приезжает делать Розалинде прививки, мы уже давно не кормим собаку сырым мясом, а обязательно его варим и не разводим кашу бульоном. Бабушки ведь тоже стараются не есть жареного мяса, не пить бульона. Я режу вываренное мясо на куски, добавляю пшенной каши, потом для “скуса” подсыпаю горсть сухого корма. Я ставлю миску с собачьим питанием на пол. Отталкивая мою руку, Роза, подняв на загривке шерсть, как бы загораживая своей персоной от всего мира миску, глотает куски. Так экскаватор вырывает грунт под фундамент. Ну слава Богу, теперь можно позаботиться и о себе.

Для чего мы живем? Чтобы наслаждаться? Чтобы продлить человеческий род, чтобы ежедневно мучиться, в конце концов — чтобы терзать себя надеждой? А может быть, мы живем, чтобы стремиться? Но к чему и куда?

Я живу в страхе своего будущего одиночества и будущих болезней, немощи, откровенного бандитизма современной медицины, перед которой, если ты не богат — значит, беззащитен, я живу в атмосфере тревоги за Саломею и собаку. С возрастом чужая плоть и чужое дыхание становятся дороже своих собственных. Я успокаиваю себя, что мертвые сраму не имут, но каждый раз комок подкатывает к горлу, когда представляю себе грязного старика, умирающего в пыльной, заставленной мертвыми вещами квартире. По привычному божескому закону, когда женщины живут дольше мужчин, я должен был бы умереть раньше. Ну и что — неприспособленность к быту и безалаберность Саломеи? Как-нибудь затолкнули бы меня в деревянный ящик, в лучшем случае поставили бы плиту из дешевого гранита, закрывающую нишу с урной в крематории, — так дешевле и проще, а разменяв квартиру и продав дачу и машину, Саломея как-нибудь дотянула бы. Но в этот расчет вмешалась ее страшная болезнь. И что теперь, если бездна позовет Саломею первой? Что станет со мною? Как закончится моя жизнь? Мне стыдно за того беспомощного старика, который потребует внимания от посторонних людей. Счастлив, кто умирает на ходу, на бегу, в очереди за хлебом или в сберкассе, расписываясь за пенсию. А если организм отключает одну жизненную систему за другой? Если отказывают ноги… Моя задача — как можно дольше продержаться, я центр нашего маленького мирка, система баланса и видимого благополучия действует, пока я здоров и деятелен.

Как же Саломею, после того как она почти перестала выходить из дома, раздражала моя утренняя физзарядка, поход раз в неделю в бассейн, эспандер в моей комнате и гимнастическая доска. “Ты хочешь быть вечно молодым!” Как-то коллега, с которым я встретился в библиотеке, сказал: “Я смотрю, как ты идешь, у тебя совсем молодая спина”. Ну что же, спина — это остов, основа всего. Надо держаться, держаться изо всех сил.

Утром я стараюсь не есть ничего лишнего. Но так уж получается, что в еде я никогда не перечил Саломее. Она всегда скептически относилась к моим привычкам и недоумевала, как можно не любить то, что любит она. Но зачем ссориться и конфликтовать из-за пустяков?

Саломея была интеллектуалка, отличница. Она закончила школу с золотой медалью, но не умела пользоваться спичками и зажечь газ. Я здесь не стану касаться ее семьи, вполне средняя, инженеры и учителя, но так воспитали. Ох уж эта интеллигенция в первом поколении! Это тебе не воспитание английских принцесс, которых среди прочего учили и штопать носки, и пришивать пуговицы. Когда Саломее надо было срочно подшить юбку и выстирать блузку, это делал я. Она стала учиться хозяйствовать, когда вышла за меня замуж и переехала ко мне в коммунальную квартиру. Тогда я ей выстукивал на машинке, как надо мыть кастрюли. Она была велика в другом. Но с детства у нее были иные, чем у меня, вкусы к еде. Певицы не очень-то стремятся сохранить талию. Диафрагма при пении должна опираться на вполне земной фундамент, да и оперный спектакль забирает столько сил. Я всегда и со всем смиряюсь.

Еще в нашей молодости по утрам она кормила меня вымоченным в молоке и яйцах, а потом поджаренным белым хлебом. Так питаются все англичане! Она где-то это прочла. Потом по утрам мы стали есть разные молочные каши с вареньем. Так завтракают все американцы! Когда наступила мода на романы Хемингуэя, мы стали есть яичницу с копченой грудинкой. Где сырники со сметаной и овощные салаты? Где чашка кофе с молоком и ломтик сыра? Мужчина должен есть много! От этой еды у меня случалась изжога, возникала отрыжка, но я ни с чем не спорил, я ел, что мне дают и что вызывало одобрение Саломеи. Она любила грузинскую кухню — шашлык на ребрышках, густое, как цементный раствор, лобио, острое и жирное сациви. Когда, после того как Саломея заболела, врачи запретили ей есть овощи и фрукты, а рекомендовали телятину и свинину, я тоже стал есть практически одно мясо.

По утрам я позволяю себе своевольничать. Если Саломея застает меня за каким-нибудь выдавленным в немецкой соковыжималке морковным соком, она язвительно произносит своим божественным контральто: “Хочешь прожить до ста лет?” По утрам, через день, когда Саломею увозят на ее чудовищные процедуры и когда она спит на час дольше, когда мы завтракаем порознь, потому что мне нужно бежать на работу, я балую себя. Скорее, я понимаю, что мне надо держаться, надо сохранять хоть какую-то форму. У меня, в отличие от огромной витальной силы Саломеи, довольно слабое здоровье. Ей просто не повезло, вышла из строя в организме деталь, которую заменить слишком рискованно. Вот ее приятелю, актеру Леониду Филатову, эту деталь заменили, пересадили почку, — и через несколько лет он умер. Снова перешли на те же процедуры, что и Саломея, два знаменитых, сегодня еле двигающихся кумира на соседних креслах, в окружении электроники, окутанные трубочками, по которым текут какие-то растворы и их собственная кровь. Если бы не эта ее болезнь, если бы не эта врожденная патология!