Новый Мир ( № 10 2006)

Под ним, как пишут смету,

И он уже — по ту,

А дерево — по эту.

Даже пресловутое кушнеровское „внимание к вещам” во многом обусловлено еще и осознанием того, что вещи, по крайней мере те, что „имеют отношение к человеку”, консервируют, „омузеивают” память и о тех, кто сии изделия некогда сотворил, и о тех, кто заботливо включил их в обиход своих очагов. О чем, вспомните, беседуют за обеденным, по-державински тесно и вкусно уставленным столом старик Державин и его молодой гость из будущего? Да все о том же! Что даже такой недорогой пустяк, как солонка, всего лишь „оттененная резным серебром”, прочнее, долговечнее не только самих поэтов, но и их стихов...

Не уверена, что А. С. К. согласится с моим истолкованием особых примет его поэтической личности. Анна Ахматова не уставала повторять, что у поэта „существуют тайные отношения со всем, что он когда-то сочинил, и они часто противоречат тому, что думает о том или ином стихотворении читатель”. Но и у читателя свои „тайные отношения” со стихами, которые так долго сопутствуют ему и одаривают „прибавлением жизни””.

Вера Павлова. Сурдоперевод. — “Арион”, 2006, № 2.

“ Дневники, письма, стихи — пересекаются. Сядешь за письмо — выходит стихотворение, запишешь стихотворение — а это дневниковая заметка. В очередной раз заплутав, определила разницу: дневники — письма от меня нынешней ко мне будущей, стихи — ответы на них. Записала и эту сентенцию. Вот выписки из дневников 2004 — 2005 годов. Мой скромный вклад в жанр ars poetica ” .

“Постмодернизм: пошлость, выдающая себя за иронию”.

“Безумие = вдохновение на холостом ходу”.

“Словарь Фасмера: второй том кончается словом муж, третий начинается словом муза ”.

“Мое время — время, которое показывают солнечные часы лунной ночью”.

“Как я и предполагала, все получилось не так, как я предполагала”.

Бенедикт Сарнов. “И стать достояньем доцента…” — “Вопросы литературы”, 2006, № 3 <http://magazines.russ.ru/voplit>.

Решительный бой “нашим постструктуралистам”, “у которых, о ком бы и о чем бы ни шла речь, что ни слово, то — тайна . А если не тайна, то — загадка . А если не загадка, то — шифрограмма, или криптограмма, или код, к которым надобно подобрать ключ .

Об этом нам сразу возвещают заголовки их книг. А если в заглавии книги этого нет, так непременно встретится в названиях глав или вошедших в книгу статей.

Вот наугад несколько примеров. Поверьте, что поисками их я себя не затруднял:

„Тайнопись ‘бессмыслиц‘ в поэзии Пушкина”;

„Таинственное сообщение”, „К тайне — через тень”;

„Приобщение к таинству”;

„Загадки криминально-идеологического контекста и культурный смысл”, „Опыт расшифровки сказки Корнея Чуковского о Мухе”;

„Криптограмма: шифр или код?”, „Система ключей в романе”;

„Ключи к ‘Лолите‘””.

Этот объемный текст, безусловно, вызовет чьи-то протесты и даже ярость. Между тем в нем, на мой взгляд, сказано и что-то очень-очень важное для трезвого понимания нынешней филологической науки. По части издевательства над интертекстуальностью Б. С. превзошел себя: в некоторых местах я очень смеялся — например, читая о том, как Игорь П. Смирнов обнаружил в фигуре Комаровского из “Доктора Живаго” — ни много ни мало как… Владим Владимыча Маяковского.

Актуальна и мысль Сарнова о привлекательности для многих ученых самой методики пресловутого “антидогматического” литературоведения.

Единственно обидно за Омри Ронена. Справедливо обрадовавшись его стилю и подходу (привнесение в науку якобы “ненужных” эмоций от прочитанного и изучаемого “материала”, влюбленность в разбираемый текст, например), Сарнов обвиняет Ронена в укорененной увлеченности постструктурализмом, от чего не спасет никакая “влюбленность”. Что влюбчивый аналитик на самом-то деле допускает мысль о возможности зарождения “стихов от стихов”. То есть до чего же, мол, заразна эта самая “ученость”.

Речь идет о знаменитом мандельштамовском “Мы живем, под собою не чуя страны…”. Ронен отсылает нас к “песне” А. К. Толстого “Поток-Богатырь”, и это возмущает Сарнова, который не допускает и мысли, что столь окровавленные, самоубийственные стихи могли помимо “травм, ушибов, ссадин и кровоподтеков” сознательно (или бессознательно) опираться на предшествующую и сопутствующую стихотворную культуру. Но ведь поэт все берет отовсюду: и с земли поднимает, и из воздуха эпохи ворует, и из культуры, и из собственной души. В конце концов, кто знает, не прочти Пушкин констановского “Адольфа” в переводе своего друга Вяземского, может, и не было бы и “Онегина”? “Таинственный песенный дар” как-никак. В разных обстоятельствах он, думаю, “работает” одинаково: и на краю пропасти, и в “садах Бахчисарая”. Правда, о “пропорциях” — чтбо из жизни, а чтбо из литературы — можно, действительно, только предполагать.

Артем Скворцов. Энергия самовозрастания (о поэзии Олега Чухонцева). — “Знамя”, 2006, № 6.

“Незамаскированный глубокий интерес к другому в постпостмодернистской ситуации не в чести, и часто лучшее, на что может рассчитывать homo legens, — сигнал, посылаемый автором в пространство: мне так же плохо, как и любому другому. А порой реципиент просто присутствует при псевдодиалоге: пишущий беседует сам с собой, и его речь не предполагает отклика и отзвука. Стих Чухонцева не затронут этим поветрием, он редко бывает темен, еще реже — герметичен, аутичен же — никогда.

Открытость другим голосам и сознаниям делает поэта своего рода всеобщим органом чувств, нервным узлом эпохи. Он не служил выразителем умонастроений какой-то одной определенной группы, не возникал самозванцем при объявлении вакансии единственного и неповторимого поэта-гражданина, но весомый результат всестороннего охвата национального характера и менталитета в его поэзии виден невооруженным глазом.

Демократический аристократизм позволяет стиху Чухонцева быть обращенным и к рафинированному интеллектуалу, и к деревенскому забулдыге без опрощения и высокомерия. В культуре, все более жестко разделяющей авторов и публику на целевые, несоприкасающиеся сегменты, подобная эмоциональная широта — драгоценная редкость.