Новый Мир ( № 11 2004)

Залезла ему в рану двумя пальцами. И так дернула на себя, что старикан потерял сознание.

Ночь была как темный провал.

Вкрадчивый старушечий шепот... И шорохи. Михеевна мела веником. Петра Петровича уже не удивило. Вот только руки ее. На фоне серенького окна старая карга подметала словно бы на ощупь… И словно бы плыла по воде, подгребая костлявыми руками.

— Что?.. Что гримасничаешь? — спросила старуха.

— Болит.

Подобралась к лежащему в постели Петру Петровичу совсем близко. Опять же как бы с заботой.

— Чего тебе? — спросил он.

Оказывается, она пришла сказать, что Аня и ее муж уезжают-таки на юг. Уже завтра. После обеда, в четыре — в пять уедут… Мол, обещала Петра Петровича предупредить и слово держит.

— Ладно, ладно! Шустра задним числом! — прикрикнул Петр Петрович. Он и без нее знал про юг. — А в каком часу, мне без разницы!

— Как — без разницы?.. А поглядишь им вслед! — ядовито ухмылялась старуха.

Она никак не уходила. Она, мол, и прибраться здесь может. Ежели, конечно, надо…

Петр Петрович потрогал больное плечо. Сказал:

— Ладно, старая, угомонись. Не цицеронь. Не трещи… Или ты сюда погреться пришла?

— Хочешь — везде уберу. А хочешь — как гостья! — живо откликнулась она. Она, мол, и беседовать может. Не только же пол мести!

Петр Петрович устало прикрыл глаза.

— Грейся пока что.

Но тут же махнул рукой, слыша ее спешно приближающиеся шаги:

— Нет-нет. На расстоянии… Пшла вон, старая. В угол. В угол!.. Обрадовалась!

Каким-то новым и тихим (для его слуха) голосом она теперь шепелявила. Ласково так шипела из угла — а что, мол? Ты, мол, старичок ишо крепкий... ишо неплохой.

И думалось, не дурачится ли она? — все эти ишо... ежели... как бы нарочито. Как бы в легкую насмешку.

И только-только Петр Петрович сам себе вслух произнес:

— Чай-чаек…

Как тут же:

— Да! Да!.. А разве ж мы без чая! А как же это возможно, поутру без чая? — мигом подхватилась Михеевна, опять же весело и глумливо прихмыкнув.

Петр Петрович с трудом выбрался из постели. Голова кружилась.

— Давай, давай! Чай-чаек! — веселилась старуха. — Клюнула рыбка!

Заваривая чай (активна одна рука, движения замедленные), Петр Петрович со стариковской солидностью рассуждал:

— Крепкое нам с тобой, старая, с утреца уже не пить… Наш напиток с утра теперь чай... Чай-чаек.

— Верно!

— Мы, старая, по сути — одно.

— Одно говно, — поддакнула она, продолжая веселиться.

За чаем Михеевна бойко рассказывала, что сегодня надо хоронить умершего позавчера электрика, родич Пыжовых — а ей забота!.. А вот не хочет ли… не схочет ли и Петр Петрович поучаствовать. Наро-ооду будет! Могилку подберем отменную, крест уже есть хороший… И даже трое певчих...

Ей, сам увидишь, особо поднесут. И стопарик водки, и закусить... Михеевна — главный человек!

— Чем же ты главная?

— А яму рыть?

Или вдруг сбегать за оформлением туда-сюда. Подсуетиться… То да се. Старую, но крепкую Михеевну всегда готовы задействовать. Не только в поселке. Иногда, бывает, родственники и в Малаховку ее позовут, если кому срочно.

— Что ж мужики не выроют яму? Это ж мужское дело!

Она только махнула рукой — а-а, мол, эти мужики!

А как ей, старухе, дают рыть канавки… И непременно выкосить вокруг траву. Вот изрядная работенка! Она, Аннета Михеевна, по всему поселку теперь косит.

— Кошу-уу!.. И на взгорочках кошу. И свальной ряд ровно веду.

Петр Петрович слушал ее трескотню, с трудом допуская мысль, что старуха целилась к нему в постель... Или он бредил?.. Хозяюшка . Бр-ррр...

Сказал, выпроваживая ее:

— Ладно, ладно, старая. Иди трудись!

Оставшись один, Петр Петрович несколько раз хмыкнул. И даже развел руками… Его потрясла старуха.

— С косой… Бля хромая. Надо же!.. Еще и косит.

Аня и муж уехали назавтра после обеда — в пятом часу. Ворота открыли — и ворота заперли. Они отправились в путь, а Петр Петрович, стоя на дороге, смотрел их машине вслед. Что он еще мог!

Пыль осела…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ему пришлось посторониться с дороги… Как их много! Двумя, тремя машинами. Уезжали дачники, что у Сидоренковых.

Пьяно, шумно кричали они всякий вздор Петру Петровичу. Выставили из машины головы, руки. Таращили глаза!.. Прощались, надо думать, не с ним, а с дачным летом!.. Он даже не разобрал за ревом моторов их дурацких выкриков.

Тишина, что случается в одиночестве на осенней дороге — особая тишина. Ее можно хотеть и ждать… Но пока что тишина для него не получалась. Слева, в Таськиной даче, опять крики… Разборка... Петр Петрович шел мимо, стараясь не повернуть туда головы: все в поселке (и он тоже) знали эти безобразные и шумные Таськины сцены.

— Цветы? На что мне твои цветы! — орала Таська своему сожителю. (Стоя в дверях… Значит, его уже не пустит.)

— Тася…

— Цветы, мудило, настричь в любой даче можно! А поесть? а выпить принес?!

Вопила, как укушенная… А вот нынешний ее сожитель оправдывался и вообще был на удивление тих и покладист. Хотя и с мощными татуировками на обеих руках.

Он только и умолял ее дать ему войти — вернее, вползти на коленках.