Новый Мир ( № 12 2006)

Ноябрь (первая половина) — «Восьмистишия».

После 14 ноября — «Квартира тиха, как бумага...».

Но это частность, в конце концов, «читателю стиха» не так уж и важно, в мае или в ноябре были написаны легендарные стихи про кремлевского горца. Его, сужу по собственным наблюдениям, куда больше интригует, каким ветром, попутным или встречным, в таинственное стихотворение «Квартира тиха, как бумага…» занесло Некрасова и с какой стати в его руках оказался метафорический молоток, забивающий в новосельные стены вместо амбарных гвоздей невнятные намеки. Намеки — на что? Про то, что его, Мандельштама, хоть ему всего сорок два года, принимают за старика, — вроде бы понятно. Даже Ахматова, пусть и стараясь не замечать, как стремительно стареют друзья, последние свидетели ее царскосельской юности, вынуждена признать: «К этому времени (то есть к осени 1933 года. — А. М. ) Мандель­штам внешне очень изменился: отяжелел, поседел, стал плохо дышать — производил впечатление старика». Но на кого и зачем неряшливый старик стучит сапогами? Почему так сердится? Вопросы законные, я тоже задавала такие же, пока не догадалась, что «Квартира...» «положена на голос» — в старину так называли песни или романсы, написанные на всем известный, полюбившийся, привязавшийся, прилипчивый мотив: слова другие, музыка та же.Но прежде чем разбираться, с какой целью Мандельштам это сделал, позволим себе что-то вроде литературной игры: прочитаем как единый текст три четверо­стишия; в первом и во втором — нечетные строки из Мандельштама, четные — из стихотворения, подсказавшего, на мой взгляд, ритмический рисунок и мелодическое решение «Квартиры…»; в третьем катрене, наоборот, четные строки принадлежат Мандельштаму:

Квартира тиха, как бумага,

Со львами, с решеткой кругом,

И слышно, как булькает влага.

Гербами украшенный дом.

Имущество в полном порядке,

Как будто векам напоказ.

Видавшие виды манатки

И с юфтью просторный лабаз.

Не ведает мудрый владелец,

Чесатель колхозного льна,

Он в собственном доме пришелец,

Достоин такого рожна.

Ну а теперь, когда вы убедились, что Мандельштам в точности передал мелодику и ритмическую походку текста, с которым в момент написания «Квартиры...» вступил, так сказать, в диалогические отношения, открою имя его собеседника и название стихотворения: Николай Алексеевич Некрасов, «Секрет. Опыт современной баллады».

«Секрет» — вещь для Некрасова крайне нехарактерная, ни в одной из монографий не упоминаемая, да и я ее помню только потому, что, готовясь к вступительным экзаменам в МГУ, прочитала все до единого его произведения по нескольку раз. За недостатком печатного места цитировать «Опыт современной баллады» не имею возможности, и хотя нет ничего более безнадежного, чем пересказ поэтического произведения, иного выхода у меня нет. Заявившись в Москву с пятнадцатью грошами в кармане, некий простолюдин через энное число лет настолько преуспел, что купил у разорившихся хозяев старинный особняк, построенный «с барской роскошью». Оставшийся же после покупки миллион новый хозяин особняка спрятал в шкатулку, запертую на несколько замысловатых ключей, но сам почему-то поселился в дворницкой каморе, то ли приживальщиком при самом себе, то ли сторожем заветной шкатулки. А чтобы не соблазнять охотников за миллионами, сдал излишки в аренду: первоэтажные покои — лабазнику, хозяйственные пространства усадьбы — под бойни, а бывшие цветники засадил капустой, коей, видимо, и питается. Капуста — продукт, обещающий долголетие, но наш герой до позднего возраста не доживает: его разбивает паралич. Прослышав, что батюшка без рук-ног и без языка, сбегаются сыновья и, не обращая внимания на умирающего отца, взламывают проклятую шкатулку…

Впривезенный из Питера изящный рундучок, приспособленный под домашний архив, Мандельштам самые опасные (и бесценные) рукописи не складывал. При обыске из этой «шкатулки» был извлечен лишь автограф стихотворения «За гремучую доблесть грядущих веков...». Остальное Н. Я., переписав в нескольких экземплярах, рассовывала по знакомым, самые-самые затверживала наизусть. Но при этом до конца дней своих жила под страхом: а вдруг?

И вот что удивительно: описанная Некрасовым картина поисков шкатулки сыновьями тайного миллионера страшно похожа на то, что произойдет в квартире Мандельштама 13 мая 1934 года. Сравните.

Н. А. Некрасов. «Секрет»:

А дети гуляют с ключами.

Вот старший в шкатулку проник!

Старик осадил бы словами —

Нет слов: непокорен язык.

А. А. Ахматова, «Листки из дневника»:

«Ордер на арест был подписан самим Ягодой. Обыск продолжался всю ночь. Искали стихи, ходили по выброшенным из сундучка рукописям <…> Следователь при мне нашел „Волка” („За гремучую доблесть грядущих веков”) и показал О. Э. Он молча кивнул».

Больше того, описанный Некрасовым богатый нищий смотрится карикатурой на Осипа Эмильевича — такого, каким запомнил его сын Пастернака, когда Мандельштамы жили еще в темной и сырой каморе некогда роскошного барского особняка.

Н. А. Некрасов, «Секрет»:

Огни зажигались вечерние,

Выл ветер, и дождик мочил,

Когда из Полтавской губернии

Я в город столичный входил.

В руках была палка предлинная,

Котомка пустая на ней,

На плечах шубенка овчинная,

В кармане пятнадцать грошей.

Ни денег, ни званья, ни племени,

Мал ростом и с виду смешон…

Евгений Борисович Пастернак:

«Я хорошо помню <…> мандельштамовский облик той поры <…> в длин­нополой шубе, с тросточкой, он ходил через двор обедать в литфондовскую столовую. Помню, как смеялись над ним наши дворовые мальчишки…»

Но это все намеки прямые, уподобление по внешнему сходству. Куда важнее (и злее) намеки иносказательные. Последовать совету Пастернака (не писать и не читать расстрельных стихов) значит: спрятав свое единственное богатство, жить («пока ты не моща») этакой серенькой молью, как тот, некрасовский, тайный миллионер, в пристроечке к великолепному дворцу российской словесности. Затаиться, перестать быть собой, разводить в соловьином саду не розы — капусту, а по ночам нянькаться, озираясь на запертую дверь, со своим «великим секретом»? И где хранить сей секрет? В голове? А ежели хватит удар? Отшибет память? В заветной шкатулке? А сосед за стеной? А ловкие парни в ладных энкавэдэшных шинелях? А где гарантия, что «дрожащая тварь» сможет написать еще одну «Холодную весну...», еще одного «Ариоста»? Нет на то никакой гарантии. Гарантирован лишь один-единственный исход:

И вместо ключа Ипокрены

Давнишнего страха струя

Ворвется в халтурные стены

Московского злого жилья.

...И наконец последнее: телефонный звонок Сталина на Волхонку. Александр Кушнер интерпретирует его так: «В 1934 году Пастернаку пришлось „отдуваться” за мандельштамовские стихи в телефонном разговоре со Сталиным, а перед этим обращаться к Бухарину с просьбой заступиться за Мандельштама. Вождь как будто чуял своим звериным чутьем, кому надо позвонить. Впрочем, в приписке к своему письму Сталину Бухарин указал: „О Мандельштаме пишу еще раз потому, что Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста Мандельштама и никто ничего не знает”. Значит, не только „чуял”, но и знал, кому позвонить. В поэтической табели о рангах Пастернак для Сталина стоял на первом месте».

Тут что ни фраза, то побег от истины…

Заглянуть к редактору «Известий» и в устном разговоре попросить того «заступиться» за Мандельштама — это совсем не то, что проникнуть в Кремль, что сделала с помощью друзей Ахматова, особенно если принять во внимание совершенно особое отношение Бухарина к Мандельштаму (повторю: пенсия, книги, командировка, почти годичная, в Армению — это все организовал конкретно для автора антисталинской сатиры Николай Иванович Бухарин). Вот как описана сия правозащитная акция в «Листках из дневника»: «Пастернак, у которого я была в тот же день (14 мая 1934 года. — А. М .), пошел просить за Мандельштама в „Известия” к Бухарину, я — в Кремль, к Енукидзе. (Тогда проникнуть в Кремль было почти чудом.Это устроил актер [Театра имени Е. Б. Вахтангова] Русланов, через секретаря Енукидзе.) Енукидзе был довольно вежлив, но сразу спросил: „А может быть, какие-нибудь стихи?”» (стр. 167).