Новый Мир (№ 2 2007)
Шрифт:
Составитель Сергей Костырко.
Периодика
“Дальний Восток”, “Дружба народов”, “Знамя”, “Книголюб”,
“Народ Книги в мире книг”, “Наше наследие”, “Нескучный сад”, “Фома”, “СВ”, “IGNAT”
Людмила Вострецова. Новая яркость и ясность. — “Наше наследие”, 2006, № 78.
О выдающемся художнике, ученике Малевича и Филонова — Юрии Борисовиче Хржановском, отце знаменитого аниматора Андрея Хржановского. У Ю. Х. было много талантов, один из них — дар имитатора. В 50-е он стал артистом эстрады и вскоре надолго связал себя со студией “Союзмультфильм”, озвучив не один десяток кукольных и рисованных зверей. В тот день, когда я пишу этот обзор,
Чеховская собачка подвизгивает, тявкает и воет голосом Юрия Хржановского так органично, что представить где-то за нею этого пожилого, уютного человека (“Наше наследие” публикует его чудесный фотопортрет и живописные работы) попросту невозможно.
Владислав Галецкий. После тяжелой и продолжительной болезни. — “Дружба народов”, 2006, № 12 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
“С точки зрения кибернетики, СССР отличался совершенно парадоксальными качествами. С одной стороны, это была предельно централизованная система. С другой — исходящие из центра управленческие сигналы легко фильтровались и микшировались на местном уровне. Политика Андропова в общем и целом закончилась ничем: попытка уменьшить количество НИИ в Москве с 1100 до 900 привела к тому, что их число выросло до 1300, а попытка сократить число их сотрудников с 1,2 млн до 1 млн привела к их увеличению до 1,4 млн. Невозможность неосталинистской реставрации объяснялась, в частности, и тем, что номенклатура обросла слишком прочными и разветвленными человеческими связями и в распоряжении высшего руководства не осталось необходимого числа вырванных из социального контекста людей. В 1930-е годы их роль сыграли многочисленные сироты и беспризорники, через школы пришедшие в НКВД, и немалое количество эмигрантов на советской службе. Чтобы административно-командная система функционировала, надо было, чтобы за МВД следил МВД-2, за ним МВД-3 и так далее. При этом между их сотрудниками не должно было быть никаких связей по прошлой карьере или частной жизни. Но эта гегелевская схема дурной бесконечности не может быть реализована в жизни. Именно местный управленческий уровень успешно провалил как андроповские попытки сталинистской реставрации, так и позднюю перестройку Горбачева”.
Владимир Губайловский. Форма глагола. — “Дружба народов”, 2006, № 12.
“Поэзия Левитанского уникальнa своей главной темой. В русской поэзии время как метафизическая категория неоднократно становилось предметом внимательного анализа и рассмотрения. Метафизика времени — это главная тема поэзии Иосифа Бродского. Но есть еще другое время — реальное, протекающее, то время, в которое мы все погружены, то время, которое протекает сквозь нас, то время, в которое нельзя войти дважды, которое ускользает, как песок сквозь пальцы, — время часов и телефона. Именно это время русская поэзия не то чтобы вовсе игнорировала, но относилась к нему довольно сдержанно. Ведь это — время купцов и политиков. Это то время — которое деньги, то время — которое власть. Нам это время не слишком интересно. А вот Левитанский вдруг обратился именно к этому реально протекающему времени и прикоснулся к нему чуть ли не первым в русской поэзии.
Если мы посмотрим на русский язык и сравним его, скажем, с английским, то мы должны будем признать, что английский обладает гораздо более разработанной системой глагольных времен. Эта система времен связана с четко артикулированным положением субъекта высказывания во времени, с отношением субъекта и происходящего. Субъект фиксирует себя, например, в прошедшем времени, и относительно положения субъекта действие может разворачиваться в будущем. Это — будущее в прошедшем. В русском языке, конечно, можно передать и такое положение субъекта, и сложившиеся временные отношения, но это передается только косвенными формами, в русском нет прямых глагольных форм для передачи такого состояния и отношения. Русский язык менее чувствителен к временному положению субъекта, к действию этого субъекта, к его взаимоотношению с протекающим временем. В русской поэзии есть одно (кажется, действительно одно) потрясающее основы языка исключение — это Левитанский. Он работает с глагольными формами так, как никто больше в русской поэзии и не пытался (по крайней мере пока)”.
Валерий Дымшиц. Роман на вырост. — “Народ Книги в мире книг (Еврейское книжное обозрение)”, 2006, № 65.
Рецензия на роман М. Фельзенбаума “Субботние спички” (перевод с идиша В. Чернина, М., 2006).
“Я, Боже упаси, не хочу сказать, что идиш умер. И не только потому, что это расхожая глупость, но и потому, что это простая неправда. Но идиш перестал быть языком нейтрального, а не сектантского социума, языком всех слоев общества. Для тех, кто не связан с хасидскими кругами, идиш все больше становится языком сложной культурной игры, в которую вовлечен пусть не широкий, но достаточно рафинированный круг интеллектуалов, в том числе молодежи. Отталкиваясь от понятия „носитель языка”, можно сказать, что идишем теперь заражаются не дома и не на улице при естественных контактах, эту бациллу прививают себе сами и вполне сознательно. Именно для этих новых „бациллоносителей” написан роман…”
Анастасия Ермакова. Стойкость веселья. — “Знамя”, 2006, № 12 < http://magazines.russ.ru/znamia>.
О книге Марины Бородицкой “Оказывается, можно”.
“Стихи эти сохраняют „стойкость веселья” вопреки всему, что встает за строками: расставанию, боли, тоске. <…> Добрая ирония и печальное озорство создают особую эмоциональную атмосферу; напряженный ритм проживания лирической героиней жизненных событий скручивает строки в тугой жгут, не дающий просочиться в стихи вялости; „дурацкая привычка быть счастливой” спасает от уныния”.
Иеромонах Иов (Гумеров). Правило не для всех. — “Нескучный сад”, 2006, № 5 (22) (сентябрь — октябрь) <http://nsad.ru> .
Интервью публикуется в рамках “Темы номера” — “Притесняют ли в Церкви женщин?”.
“Хочется обратить внимание еще на один отрадный факт, который открывается при внимательном чтении святого Евангелия. Ни одна женщина не участвовала в гонениях на нашего Спасителя при Его земной жизни. Сколько ненависти, хулы, клеветы, злобных преследований было против Господа нашего Иисуса Христа. Все это привело нашего Спасителя на Голгофу. Но ни в одном из этих эпизодов не участвует женщина. Ни одна женщина ни разу не похулила Иисуса Христа. Фарисеи и книжники, знавшие каждую букву Писания, не признавали Иисуса Мессией, а простая женщина-самарянка уверовала в Него как во Христа и проповедовала это всем жителям города Сихарь”.
Виктор Козько. Время собирать кости. — “Дружба народов”, 2006, № 12.
“…Прошлое настигало его, загоняло в заранее расставленные ловушки и западни — сколько их он когда-то обошел, выскользнул из сетей, пользуясь хитростью или силой. Теперь той прежней силы в нем не было. Задора, куража не было. Но он и не помышлял сдаваться, хотя приметил, что на долгой петляющей дороге то ли в будущее, то ли в прошлое его будто бы подменили или выкрали нечто сущное, подсунув, он еще и сам не разобрался, черт знает что. Полностью чужое, что он душил в себе, чего стыдился. Там, где он прежде просто улыбнулся и пошел бы дальше, некто неведомый в нем неистовствовал, требовал крови. Похоже, что в нем обнаружился и пробудился не реализованный до сих пор, — Бог жабе рог не дал, — большой начальник, побивающий человека. И жизнь его стала подобна жизни кота с собакой. Два человека жили сейчас в нем. Один — спокойный и рассудительный, с которым можно было и поговорить, и рюмку принять, — дневной. Другой — несговорчивый и злобный — ночной. Он опасался и того, и другого. Мягкий и кроткий был таким только внешне, а на самом деле — та еще цаца, мог разодрать его, как жабу.
И потому, когда он сегодня ночью услышал голос, позвавший его к себе, голос того самого друга детства, рассказавшего об охоте на мертвых немцев в половодье, он взял весло, отомкнул лодку и погнал ее на другой берег, где, как он рассудил, должен находиться друг. И здесь обязательно надо отметить, что в ту минуту он не знал, что друга на этом свете уже нет, давно ушел, сплыл по той же вешней воде реки Леты. И сам он едва не дал дуба на операционном столе под скальпелем хирурга. Друг же именно тогда и покончил жизнь самоубийством — утопился в речке возле своей хаты. Из той реки, лежа под белой окровавленной простыней, он и услышал его зов. Затрепыхался сомнамбульно и закричал: „Я больше не могу! Не могу! Не могу!” Хирург, когда уже все кончилось, рассказал. Выдрал, избавился от всех трубок, шлангов и капельниц, удерживающих его на этом свете, растребушенный, окровавленный, попытался подняться. Его схватили, грубо повалили на жесткое ложе, откачали. Опять подключили к жизни. Хотя он со страшной, уже неземной, видимо, силой отбивался. А матерился — сестры падали со смеху... Конечно, ничего этого он не помнил: очень уж спешил к другу, отталкиваясь от трупов немцев, что цеплялись за него в реке и время от времени смердно взрывались.
Полумертвый плыл к мертвому как к живому. Торопился на зов друга, так идет, теряя рассудок, зверь на трубный клич другого зверя. И казалось ему, только они двое и были живы в той ночи…”
В этом же номере — глубокая и горячая статья заведующей отделом критики “Дружбы народов” Натальи Игруновой “Вечный сад в зоне уничтожения” — об этом белорусском прозаике (она — переводчик, знаток белорусской литературы): “…„Время собирать кости” — это время считать грехи. Тот же Судный день. Мы не заметили, что он уже наступил, живые мертвые души. Оживить их (нас), как известно, способна лишь живая вода. Слезы палача — вода мертвая. Водка — вода огненная — выжигает нутро. Живая — слезинка ребенка, „сиротская слеза” порушенной земли, задушенной экскаватором кринички. Лишь они способны, пробив душу, омыть ее, дать возможность подняться. Затоптанная криничка все-таки „улыбается с того света”, пробивается в жизнь. „И надо надеяться, надо ждать и надеяться. Надо жить””.