Новый Мир (№ 3 2005)

На следующий день вечером он приходит на службу — а там все то же: “У меня в Эдо была девушка”. — “Я врач и буду приходить, пока здесь есть больные”. — “Что-о?.. Мы тебя калекой сделаем!”

Он отпускает билетершу, прохаживается по фойе.

“Отоэ, Тёдзи хочет тебя видеть... Поди к нему!” — “Отоэ пришла. Но учти, что много разговаривать тебе нельзя”. — “Сестричка, прости меня... Пожалуй, лучше, как ты говорила, быть нищим...” — “Полно, полно... Зачем сейчас говорить об этом... А пока помолчим...” — “Нет, именно сейчас надо сказать... Во всем виноват я. Я виноват, что в нашей семье появился вор... Это совсем сломило отца и мать, и они решили умереть. Извини, сестричка, я тебе наврал о райском месте”.

Раздается звонок.

— Але? “Партизанский”? С кем я говорю?.. Коллега, тебя беспокоит сменщик. У меня небольшая просьба. Сделай одолжение, подежурь завтра. Или это невозможно?

Нет, почему же.

Через некоторое время он приходит, коллега, белокурый синеглазый сторож-сменщик в форме лейтенанта. Представляется: “Степовой Иван”, — снимая перчатки и протягивая руку. Объясняет, что обстоятельства складываются таким вот образом: завтра ему в командировку, ведь он вообще-то служит на огненных рубежах родины — инспектором в пожарной части, а здесь так, по совместительству, — кстати, такой ставки — сторожа — у них в кинотеатре почему-то нет, а есть именно “пожарный”, то есть “пожарник” на их профанном языке, так что служба по профилю, он улыбается, снимая шинель, фуражку и пряча все в шкаф в углу, рядом с “Морским боем”. Но, честно говоря, здесь он служит так, для разнообразия, — а ты? Охлопков отвечает, что у него это основная работа. Лейтенант вскидывает брови. Вот как? Где-то заочно учишься? Нет, уже отучился. Где?.. а! так тебе надо устроиться оформителем. Подождать немного, пока нашего вышибут, — у него уже был приступ белки, ты еще не знаком со здешней инвалидной командой? С плотником, с Сергеевым-киномехаником, с другим киномехаником, с Колотневым-оформителем? Ну, еще познакомишься: типажи. Может, будешь их рисовать. У плотника вот такой еврейский носище, но не по-еврейски красный, а? Так, о чем я? А, да, Колотнев. У него уже пошли ошибки. Скоро начнет рисовать чертей — и тогда ты сможешь здесь же устроиться и на дневной сеанс. Хотя... знаешь, я могу при случае спросить, бываю в разных местах, в драмтеатре, еще где-то. Всюду, конечно, бардак, между нами, так что они — юлят. Неээт? не хочешь? Неужели тебе хватает? Или что, переживаешь крушение идеалов? пережидаешь? прячешься от семейства? Ну-ну, извини, я понимаю. Всякие обстоятельства могут быть. И даже весьма диковинные... Вот как, например, в моем случае. Ведь ты удивлен? Что я здесь делаю?.. Изволь, с удовольствием объясню. В деньгах мы не нуждаемся, ну, по крайней мере как многие. Мне, разумеется, платят не бог весть сколько, — да мало. Но хватает. Подпитка от родителей жены, конечно, имеет значение, они у нее обеспеченные, добрые, щедрые... Что еще надо? Лейтенант с улыбкой вопросительно смотрел на Охлопкова. Тот пожал плечами; вообще-то он мог бы уже и уйти домой... Но действительно, чего же не хватает этому парню? Лейтенант покачал головой и вздохнул. Страсть. Одна маленькая неизжитая страсть. И посмотрел, какое впечатление произвели его слова. Охлопков неопределенно хмыкнул. Лейтенант засмеялся и взмахнул руками, пальцы запорхали в воздухе. Здесь, конечно, дрянной инструмент, но все же, все же. Да, ты можешь возразить, почему бы не приобрести хороший и не поставить его прямо дома? Да? Охлопков подумал и кивнул. Лицо лейтенанта омрачилось. Нет, сказал он, это-то как раз и невозможно: моя крошка, дарлинг, вуман начинает выть, как собака, на фортепьянную музыку. У нее мигрень разыгрывается. Ее мутит, как будто она съела позавчерашнюю котлету с мухой. Он нахмурился, замолчал, к чему-то прислушиваясь.

“Кто тебе разрешил?” — “Вы... Вы научили меня, каким должен быть врач. И я пойду этим путем”. — “Еще раз говорю — потом пожалеешь”. — “Ну что ж, рискну”. Лейтенант ошарашенно взглянул на Охлопкова. Финита ля комедиа?! Надо же отпирать двери! Не в службу, а в дружбу — пособи, попросил лейтенант. Я налево — ты направо.

Они быстро прошли в зал.

В лучах заходящего солнца герои неторопливо шагали к больничному приюту. У пожилого врача борода была красноватая, но не такая откровенно красная, как у одного персонажа Шагала, у молодого врача был хвост; все были экзотически одеты. Охлопков испытывал чувство неловкости оттого, что они столь бесцеремонно вторгаются в какой-то совершенно чужой мир, хотя он не раз это проделывал, — но сейчас-то уже не его дежурство! С немыслимой скоростью они попали из одного времени-места в другое, как будто были персонажами фантастического повествования, или фильма, или сна. Он вдруг увидел все три плана: фойе, темный зал, цветной экран — и уже четвертый: бледный глаз фонаря, стену дома, деревья с голыми мокрыми ветвями. Изобразить это было бы невозможно. Живопись, конечно, проигрывает тому же кино. Ну так что ж. В зале вспыхнул свет, зрители зашумели, вставая и направляясь к прямоугольникам сырой тьмы, — чтобы пройти по улицам, поехать на каком-либо транспорте — к своим домам, разнообразным и похожим... Охлопков пережидал у портьер выхода, пока схлынет напор зрителей, — и внезапно встретился взглядом с чьими-то глазами. Это была девушка в зеленой куртке с капюшоном, в беретке, из-под которой выбивались рыжие пряди. Она уже не смотрела на него, шла вместе с кем-то, — он выглянул: нет, одна. Надо было что-то предпринять. Подняться в фойе, одеться. Но она куда-нибудь сразу свернет. Охлопков досадовал, что сразу не оделся. И почему не она забыла в тот раз сумочку? Он еще помешкал, со странным чувством глядя, как она уходит, — может, это и к лучшему? Но он уже шагнул во тьму, ощутил на лице холодную влагу черного ноября, молниеносно проигрывая различные варианты разговора: постойте, вы ничего не забыли? а! я обознался, просто однажды девушка забыла сумочку, — так вот она нашлась, ее вернули, да, невероятная история... хм, действительно, невероятная, — глупо, ведь она, возможно, помнит его по кафе, ну что ж, тем лучше, пусть поймет, что это только предлог; так не лучше ли сразу сказать: мы с вами где-то встречались... проклятая эра кино! ну а раньше все портила литература, — нет! живопись — самая безгрешная сестра... но картинные позы? жаль, что я не владею искусством Севы изумить птичьим коленцем... но что же сказать? вот она.

— Постойте, — сказал он.

Девушка обернулась.

— Вы... ничего не забыли?

Она глядела на него с недоумением. Мимо проходили люди. Поглядывали на девушку и остановившего ее простоволосого парня в свитере.

— Я? — переспросила она. — Где?

— Там, — кивнул он назад.

— Н-нет.

— Гм, — произнес он, забыв, что там дальше по сценарию. Все-таки живопись безгрешная... Модильяни?

Девушка посторонилась и после мгновенной заминки пошла дальше. Он пошел следом. Она покосилась на него. Черт, все вылетело из головы. Но — тема кино, вот спасительная тема в наше время. И он спросил, понравился ли ей фильм. Она снова покосилась на него и ничего не ответила.

— А мне нет, — сказал он. — Я его вообще не смотрю, хотя и служу на огненной позиции там. — Он кивнул на полыхающие алым буквы “ПАРТИЗАНСКИЙ”.

Она посмотрела настороженно.

— Не люблю кино, — сказал он. — А вы?

— Это опрос общественного мнения?

— Да нет. То есть да. На сторожей-пожарников навесили эту обязанность, — ухватился он за соломинку.

Она оглянулась.

— А кинотеатр остался открытым?

— Ничего страшного. Там мой напарник, настоящий пожарный, к тому же пианист.

Она снова посмотрела на него с опаской.

— Охота пуще неволи. Человек обеспечен, перед ним всюду юлят, служба идет превосходно, — если такими темпами и дальше пойдет, он скоро сам начальником станет.

— Кинотеатра? — иронично спросила она. Все-таки вокруг были люди, и она решила вести себя смелее.

— Нет, почему. Пожарной части. А в кинотеатре он музицирует.

— А кто поет? Вы?

— Нет, я художник, — решительно сказал Охлопков, ежась. Он уже порядочно замерз.

— Надо было шинель надеть, каску, — сказала она. На ее ресницы оседала изморось. Изо рта шел пар.

— Здоровью моему, — ответил он, засовывая ледяные руки в карманы брюк, — полезен русский холод, я снова счастлив...

Показался автобус. Девушка еще больше расхрабрилась.

— Ну что-то верится с трудом, — насмешливо произнесла она и направилась к остановке.

— Ваш? — едва ли не с облегчением спросил он.

Автобус, как лупофарый зверь, остановился перед ней и, кажется, даже присел.

— Так приходите картины смотреть!

— Ваши? — бросила она, входя в автобус.

Он хотел выкрикнуть имена знаменитых режиссеров, но двери уже закрылись и автобус поехал.

Охлопков кинулся назад, к кинотеатру.

— А я думал, куда ты пропал? — сказал лейтенант, встречая его в фойе, впрочем, как-то не очень приветливо. — Что-то случилось?

Охлопков ответил, что ничего такого, просто увидел знакомую.

Лейтенант посмотрел на часы.

— Так ты в самом деле играешь здесь? — спросил Охлопков.

— Да, — сухо ответил лейтенант. Не утерпел и добавил, загораясь: — В свое время я подавал некоторые надежды. Меня слушал профессор из Московской консерватории, я был лучшим учеником в нашем училище. Но... потом, как Скрябин, переиграл руку. Началась депрессия. И я... все похерил, батенька. Все. И теперь я здесь. Рука в порядке. — Он покрутил кистью, сжал ее в кулак. — Но время ушло. Всему свое время, сказано еще в Библии, — проговорил он и с некоторым беспокойством взглянул на Охлопкова.

Охлопков собирался согреться, заварить чайку, но вдруг сообразил, что лейтенант нервничает, — возможно, боится, что полузнакомый человек задержится и не даст ему вволю послужить своему искусству. Он парадоксален, как любая творческая натура: как будто бы душа нараспашку, а на самом деле скрытен, явно мнителен, нервен, раним.

— Надеюсь когда-нибудь услышать, — сказал Охлопков. — Ну а сейчас мне пора.

Лейтенант просветлел, потер тонкие руки с длинными пальцами.