Новый Мир (№ 3 2006)

— Ну, в общем, — подвела итог Саша, — вы отдаете нам эти картины, а мы вам дачу.

— Да ты что? — возмутилась Анна.

— У меня их три… — сказал Петрович. — Три дома за городом. У меня же трое детей.

— Саша, — не вытерпела Анна. — Ты, часом, не заболела? Вид-то никудышный. И говоришь пустяки одни…

— Пусть забирает, — вздохнул Петрович. — Безделки это. Кастрюли германские тоже могу отдать.

Анна после ухода дочери не знала, что и думать. Только глядела на Петровича с грустным изумлением и еще радовалась, что Сашка пропустила мимо ушей слово “резанул”.

Петровича она почему-то жалела и с тоской глядела в окно напротив, когда он не приходил.

Там, под его кухонным абажуром, шла обычная жизнь, изо дня в день одна и та же. Подрастали дети, делали ремонт, приносили на Новый год елку, мыли посуду, ссорились, и потом все сначала, по кругу, пока старики не оставались вдвоем, и этот союз двоих, еле справляющихся с жизнью, и было все, что от нее оставалось. Две сухие пустые скорлупы от ореха, съеденного дочиста. Не дай бог, если твой старик умрет, тогда и былого нет. Ничего не доказать — то ли жил, то ли привиделось. Анна поежилась, вспомнив Ленины похороны. Полное кафе жующих и пьющих, и никому нет дела. Никто не заплакал, не загрустил…

— Ты, Петрович, зачем картины отдал?

— Неживое это, — отмахнулся он. — Никчемное.

Анна встала, молча принесла из комнаты “Диспетчера” и поставила перед ним.

— А это тогда как понимать?

Уже и без лупы было видно, что мужик на картине исхудал, заострился лицом и теряет облик человеческий.

— Краска некачественная, осыпается, — заявил Петрович и хмуро отвернулся от картины.

— Конечно. Если ножом чиркать…

— Сто раз уже сказал, что компенсирую… Чего тебе еще? — взмолился Петрович.

— Давай ужинать, — вздохнула Анна.

Зубов ел пшенную кашу и раздумывал, сказать Анне или не сказать, что он уходит из дому. Невестки между собой каждый день лаялись и мужей заводили, поэтому сыновей с дочерью тоже мир не брал. Дома, что он им расписал, оказались неподходящие. Всем было мало, все несправедливо, все не так и не эдак. И для кого он покупал огромную квартиру, чтобы вместе жить? Для кого не женился, чтобы не приводить детям мачеху?

— У меня дома ад, — сказал он, глядя в тарелку. — Зависть, склоки. Жить нельзя. Старому так вообще невмоготу, а моложе я не стану.

— Надо же, — удивилась Анна. — А я тебе из окна завидую, мол, семья у человека.

— Зоопарк, — не согласился Петрович. — Картины я назло отдал. Уйду из дому совсем…

— А где жить будешь? — удивилась Анна.

— Где-где… В лесу с ружьем и собакой.

— А я ведь тоже одна, — сообщила Анна. — Хочешь, на нашей даче живи, если свои растрепал. Муж покойный строил. Деньги платил, а картины отдал за просто так. Александра неизвестно, как с ними поступит, да только с добром попрощайся. Не вернет. У нее насчет картин пунктик. — Анна покрутила пальцем у виска.

Петрович, глядя в кашу, считал, сколько всего случилось, чтобы им встретиться. Первое, чтобы его художник обманул. Второе, чтобы квартиры окна в окна оказались и он диспетчера увидел. И чтобы сегодня Александра взяла картины и не встревала в их отношения. Но главное, что женщина оказалась хорошая. Можно с ней спокойно и в парке гулять, и огород сажать, и водку пить с солеными помидорами. Случай правильно привел. Хотя вначале был обман. А повернулось хорошо.

Но как вышло, что из всей бурной жизни, с войной, ваучерами, приватизациями, ЧОПами, которые он держал в городе, осталось только ружье, собака и женщина в красном халате, он постичь не мог. В голове не укладывалось.

Когда Петрович ушел, задумалась Анна. К примеру, решили сносить здание — нет, нельзя: обнаружилось, что там Чехов останавливался по пути на Сахалин — дом нужно сохранить. Ее муж полжизни строил дачу. Дом из бруса, подвал, площадка под гараж и фундамент для бани. Инструмент в сарае, все в аккуратных карманах. Она так радовалась, отбирала каждый сорт — малина величиной со сливу, кабачки как тыквы, а огурцы — смотреть страшно! И кому теперь нужен этот дом без людей? Пусть хоть Петрович живет с собакой. А она будет его навещать, не сидеть же с Махмудом. Махмуд, тем более, начал гадить в квартире. Как Петрович появился, так и гадит. Ревнует, ассирийская душонка.

Она прошла в комнату, вопросительно поглядела на диспетчера, но порезанный смотрел в никуда и молчал. Оболочка осталась, а жизнь ушла.

7

Утром певцу позвонила Саша и спросила, есть ли у него в квартире железная дверь. Ей надо спрятать картины.

Певец, немного подумав, вынес из гардеробной одежду, чтобы комната была совсем пустой, и принялся развешивать те, что уже были. Семь ганшинских картин заняли одну стену. Он старался не глядеть на “Птиц”, чтобы снова не захотелось петь.

На такси приехала Саша, и они занесли еще семь полотен. Их тоже развесили.

Саша уселась в кресло и цокнула языком:

— Все, мы богачи! Четырнадцать картин Ганшина. Слушай, а откуда у тебя швирикасовские?

— Я их купил для тебя.

— Для меня? — изумилась она.

— Ты же сама говорила, что хочешь эти картины… Они твои. С ними и живи.

Певец усмехнулся, а она беспокойно заерзала.

— Что значит “с ними и живи”?

То и значит, подумал он. Если она уверяет, что хочет картины ради их самих, пусть получит. Что дальше, интересно?

— Ты имеешь в виду здесь, в этой комнате, жить? — обеспокоилась она.

— Где хочешь. Просто тут безопасней.

Саша принялась в волнении грызть ногти, обдумывая.

— А что я буду делать?

— Что всегда делала, — ответил певец.

Непонятно, что она имеет в виду. Почему жизнь должна стать другой? У тебя появились картины, которые ты хотела. Что еще надо? Но Саша принялась теребить волосы, потом дергать ногами, потом разнервничалась окончательно.

— Что мне их, караулить теперь?

— Зачем? Есть сигнализация. Можно еще одну дверь поставить.

Он сел рядом с ней в кресло.

— Не хочешь меня поблагодарить?