Новый Мир (№ 3 2006)

Федор Поленов. Хранители родников. Рассказы, очерки, зарисовки, воспоминания. Тула, “Поленово”, 2004, 360 стр.

В каждой миниатюре Федора Дмитриевича Поленова — а их здесь более полуста — любовь и благодарность тем, с кем жил и живешь, и тому, в чем и вокруг чего существуешь. Говорить о поленовском доме-музее, о заповеднике, людях, которыми его одарила судьба, внук великого художника может только в жанре любования и признательности.

Я купил эту книгу у въезда в благословенный музейный, но живой и дышащий жильем мир, и, пока читал — на обратном пути, мир двигался за мной, соединяя и прошедшее, и существующее в горькой и счастливой судьбе главного соучастника и свидетеля.

“…А пруд живет и живет себе своей жизнью. Две хлопотливые утки привели к нему свои выводки: восемь утят покрупнее и шесть крошечных желтых шариков. Смешно переваливаясь с боку на бок, утята мигом скатились с берега в воду и теперь суетливо бороздят в разных направлениях густую ряску. Степенно плывут взрослые утки, радуются солнцу августовского утра, останавливаются на середине пруда и, привстав на хвосте, машут крыльями, бьют ими по воде, точь-в-точь как их дикие сестры. Звучит, значит, голос общих предков и в утиной душе.

На поверхности пруда остается след чистой воды за утками, как разводья за ледоколом. След взрослых уток широк, у крупных утят он поуже, у самых маленьких совсем узкий, он быстрее всех затягивается ряской. В них-то, в этих разводьях, и отражаются пролетающие по шоссе машины.

Не так ли и в жизни? Каждый способен оставить свой след. Велик он или мал, но в нем неизбежно отразится эпоха. Этот зримый след оживит ее в сознании людских поколений, пока сам не затянется густой ряской времени” (“Следы на воде”; памяти Е. В. Поленовой-Сахаровой).

Рассматривая приложенные к изданию фотографии родных и дорогих людей (встретил и семью Солженицыных, которые, знаю, по-особенному любят Поленово), я думал о том, что почти у каждого из нас есть, были и будут вот такие “крохотки”. А ведь закрепить и выразить их — тут не только литературный дар надобен, это дело, видно, душевное .

…Помимо вынесенных в отдельную главу воспоминаний о Юрии Казакове не могу не сказать о пронзительном мемуаре Натальи Поленовой, венчающем “Хранителей родников”. Мемуар называется “Отец”, он дышит нечастым в наши дни сочетанием собранности, поэтичности и признания за незаметное волшебство ежедневной жизни.

И — обещание продолжать.

Алексей Баталов. Судьба и ремесло. М., “Вагриус”, 2005, 251 стр. (“Мой 20 век”).

Эта книга неоднократно издавалась, дополнялась и дописывалась, напомню себе, не только одним из немногих великих русских актеров, современниками которого нам выпала честь быть здесь и сейчас. Это записки чудесного режиссера, писателя, сказочника и даже — мыслителя, если под этим словом понимать непрекращающееся благодарное оглядывание на составивших твою судьбу и покрывших тебя заботливым покровом учительства и любви. И она же — “не что иное, как собрание мгновений, выхваченных из одной актерской жизни. Яркие, сразу ослепляющие или постепенно разгорающиеся в памяти, они, точно фонари, освещают определенные участки дороги…”

Для меня таким участком — на сей раз — оказалась глава “Язык пространства” — об актерском бытии в инсценировке, о радио (где “все зримое отсутствует, проверяется подлинность и глубина таланта актера”), о ширме звука. Может, еще и потому, что на днях я в сто первый раз поставил для пятилетнего сына видеокассету с “Ежиком в тумане” и, конечно, не смог уйти к своим делам — от волшебных линий и героев Норштейна, от волшебного голоса А. Б.

Среди дорогих теней в “Судьбе и ремесле” — мама, Ахматова, Урусевский, Хейфиц, Прокофьев и Паустовский; отдельной светлой тенью и отдельной историей стоит фигура Марселя Марсо, рассказ о котором называется “О том, чего нельзя сказать словами”. Они уже начинали работать вместе над гоголевской темой: переписывались, встречались, загорались… И от нашего советского охранительного скотства все рухнуло. Осталась фотография над столиком. На ней Марсо стоит у афиши своего вечера, на которой написано “Шинель”. “Итак, круг замкнулся”.

Я не понимаю, почему не показывают сегодня гениальную (это и ребенку понятно) режиссерскую работу Баталова с Роланом Быковым в роли Башмачкина, не понимаю.

И — собственное воспоминание. Лет десять тому назад я брал у Баталова интервью для журнала “Домовой”. Мы встречались во ВГИКе, где он преподает много лет, заходили на минутку к нему домой, долго сидели на скамейке у Никитского бульвара. Алексей Владимирович, помню, рассказывал о своей маме, Нине Антоновне Ольшевской, ее театральной игре и обмороках на сцене в голодные военные годы. Потом я спросил об Ахматовой. Он начал говорить, подбирая слова. Пленка диктофона безостановочно крутилась и зафиксировала неожиданный “блоу-ап” — автомобильную аварию метрах в двухстах от нашей скамейки: удар металла, звон разбитых стекол, восклицания прохожих. Запись сохранилась. До последнего звука.

“… — Тут, опять-таки, очень такая какая-то… показушная история получается, потому что… Ну вот, вообрази: из-за войны… Я до сих пор — иногда, — когда вспоминаю маму и все…

(Визг тормозов, грохот, звон.)

…Так!.. Думаю… Это самое… Ну вот это надо! Нос в нос!

— А кого ударили?

— (Близоруко вглядываясь.) Женщина (за рулем. — П. К. ) — вот этого. Они ударились. Носом! На открытом месте. Это надо талант… (Мгновенно рассмотрел, что все в порядке, никто не пострадал.) Ты понимаешь? Ага. Понимаешь, в чем дело…”

И — продолжил свой рассказ об Ахматовой.

Евгений Блажеевский. Монолог. Стихотворения. М., Союз российских писателей, 2005, 248 стр.

Мне нравится изящное вступительное эссе Кублановского (“Брутальный романс Евгения Блажеевского”), и жаль, что не включены редкие в наше время по интонации и глубине проникновения в мысль-поэтику друга статьи Игоря Меламеда и Ефима Бершина. Им бы тут самое место для завершения портрета стихотворца ушедшего века: печального и мудрого рыцаря, каким я его, во всяком случае, и запомнил.

Однажды мне захотелось скачать из Сети его знаменитое “По дороге в Загорск” в исполнении Жанны Бичевской (романс сложен из магистрала венка сонетов “Осенняя дорога”). Оказалось, что песня входит в двадцатку лучших русских романсов века, что ее пели десятки людей, среди которых и Валерий Агафонов, и Иосиф Кобзон. Так вот и пели, что “с рожденьем ребенка теряется право на выбор, / И душе тяжело состоять при раскладе таком…”. Какой-то горе-коллекционер своего собственного гитарно-песенного исполнения поставил рядом с mp3-шным “Загорском” — “слова народные”…

(Не так ли вышло и с Александром Величанским, широко известным одним-единственным стихотворением “Под музыку Вивальди…”, проникновенно исполняемым Никитиными?)

А за незащищенной брутальностью его интонаций мне часто видится душа ребенка, в которой есть и Гек Финн, и толстовские, и даже чеховские мальчики.

Музыка шла из ночного предела,

Мучила, жалостью сердце скребла.

От одиночества ежилось тело,