Новый Мир (№ 3 2009)

Вплоть до конца девяностых в одной из таких боком поставленных к крутому и голому склону горы девятиэтажек жил старик. Завод, куда он, отслужив в армии, двадцатилетним парнем пришел работать, изготавливал тяжелые зуборезные станки и в просторечии назывался Зуборезный. Скрипучая железная койка в заводском общежитии поначалу, затем для молодой семьи комната в шумной и тесной, барачного типа коммуналке. Двухкомнатную “гостинку” в девятиэтажке старик получил, когда ему исполнилось пятьдесят, обе дочери выросли и были замужем. Старшая, с мужем уехавшая жить в Ставрополь, регулярно присылала открытки к праздникам. Младшая, по общему мнению намного симпатичнее лицом, поэтому балованная и родителями, и вниманием парней, выскочив замуж, быстро увяла, научилась лихо пить водку, опьянев, позволяла своим, часто случайным, собутыльникам делать с собой все, что тем хотелось.

Из неудачного замужества дочь возвратилась жить к родителям сначала в тесную барачную комнатушку, а потом в двухкомнатную квартиру на высоком восьмом этаже.

Жена старика прожила в новой квартире девятнадцать лет, однако, по ее словам, так и не смогла поверить до конца, что это — ее дом. Рассеянно ходила из комнаты в комнату, вытирала пыль с сумрачно блестевшего полировкой нового платяного шкафа, привычно готовила на троих человек. Как-то вернувшись из магазина с тяжелыми сумками, сказала, что есть не хочет, и прилегла. Старик сделал у телевизора, который смотрел, звук потише, а потом и вовсе выключил, отправился на кухню читать. Старики давно уже спали раздельно, на узких, стоявших у противоположных стен кроватях. Перед тем как лечь, старик снова подошел к жене, дышавшей во сне часто, коротко и неровно, сморщенное и бледное лицо было обращено к окну: старику показалось, что, несмотря на закрытые глаза, — с каким-то напряженным, заинтересованным вниманием. На цыпочках, чтобы не разбудить, он отошел к своей кровати, забрался под одеяло. Наутро жена едва внятно проговорила, что встать не сможет, потому что кружится голова. Позавтракав, старик вызвал из поликлиники дежурного врача, которая, пожав плечами, выписала два рецепта. Купленные стариком лекарства жена принимала пять дней. Послушно открывала глаза, когда муж подходил к постели, но не говорила ничего. Утром шестого дня старик нашел ее уже остывшей, с лицом, все так же повернутым к окну.

От преддверия Кавказских гор до средневолжских степей по железной дороге добираться более суток, да и поезд ходит не каждый день. Дочь из Ставрополя, узнав о смерти матери, приехать смогла только на другой день после похорон. Вместе отправились на кладбище. Поеживаясь на холодном мартовском ветру, старик нахохлился у чужой крашеной ограды, смотрел, как старшая дочь, замерев на полминуты, вдруг рухнула на колени перед свежим холмиком земли и с привывами, по-бабьи запричитала.

Когда через два дня рано утром старик сажал ее на поезд, дочь вдруг сказала:

— Приезжал бы ты к нам в гости, а, отец? Дом у нас просторный. Ты ж ни разу у нас не был. И мать ни разу не была...

Глаза дочери опять затянулись влагой. Отец хмуро смотрел на заполненный людьми перрон: поезд, проходящий через город на юг, только-только объявили.

— Поехать... А сад на кого я оставлю? — возразил старик. — Не смотри, что холод, — через неделю бороновать можно будет. Весной сама знаешь, как земля на горе сохнет. Оглянуться не успеешь, уже сажать пора: редиску, помидоры, перцы, капусту под пленку. Рассаду Люся знаешь какую вырастила...

Он умолк, почувствовав, как с чего-то защемило в груди.

— Да, с огородом мамка любила возиться, — согласилась, еще раз всплакнув, дочь.

— Ну... — Старик сердито нахмурился. — Это, значит, теперь если осенью...

Свистнув коротко, подбирался к станции коричнево-красный, цвета запекшейся крови электровоз, подтягивая состав из зеленых вагонов. Возникла на перроне беготня, точно паника при катастрофе, старика и дочь толкали в спину, в плечо спешащие с сумками и внушительными ручными тележками. Старик про себя только плечами пожимал: куда несутся? По расписанию поезд стоял в их городе сорок минут.

— Смотри, — сказала дочь. — А то приезжай. Внуков понянчишь. Ты и Колю моего видел всего пару раз. Он, когда пьяный, на себя не похож.

Поезд, вздохнув и заскрипев тормозами, замер у перрона. Подхватив сумку, дочь засеменила вслед за ушедшим далеко вперед вагоном.

— Запомни, если поедешь: поезд Новокузнецк — Кисловодск, — остановившись в толпе, говорила дочь. — Билет возьмешь до Невинномысска, дальше автобусом. Если заблудишься, не бойся, спрашивай. Там люди ничего, хорошие: все тебе расскажут...

В первый же вечер после отъезда старшей дочери младшая, до сих пор выпивавшая украдкой, стукнув дверью холодильника, демонстративно выставила на кухонный стол пол-литровую бутылку водки.

— Ну, что, дедусь...

С тех пор как у старика появились внуки, младшая дочь упорно называла его дедом и, если была в хорошем настроении, ласково прибавляла: “Старенький ты мой”.

— Ну, что смотришь? — сказала дочь, разливая по чайным кружкам прозрачную, как родниковая вода, жидкость. — Давай садись. Помянем мамку-то...

Однако когда дочь приглашающим жестом взяла свою кружку, старик развернулся и, ничего не сказав, ушел в малую комнату. Усевшись на диванчик, он несколько минут рассматривал руки, характерно стариковские, с тонкой прозрачной кожей и четко проступившими синими нитями вен. Неожиданно отчетливо, словно вчера было, вспомнил, как двенадцатилетним подростком рассматривал руки бабушки, прикладывал к ним свои, пухлые, с гладкой кожей. Теперь его руки были в точности такие же. Вздохнув, старик потянулся за потрепанным, пожелтевшим журналом, что, заложенный на нужной странице, лежал на столике возле телевизора.

Старик со времени последней болезни жены лишь пару раз включал телевизор — мерцающий голубой экран теперь чересчур назойливо будоражил душу. Чтение же переносилось намного легче, более того, читая, старик увлекался, забывал обо всем. Только вот книг в доме было мало. Порывшись как-то в темной, без окон, кладовой комнатушке, старик обнаружил в глубине полку, куда складывал старые журналы, которые он когда-то выписывал. Из пыльной, пахнущей нафталином бумажной груды вытянул наугад несколько штук: это оказались тонкие, однако большого формата и хорошо иллюстрированные журналы “Знание — сила”. Вчера вечером, открыв журнал наобум, он обнаружил биографическую статью о знаменитом климатологе Воейкове, которую и дочитывал теперь. Если верить статье, жизнь у климатолога была трудная, новые, непривычные идеи его воспринимались в штыки, вызывали поток насмешек. Так, например, Воейков призывал облагораживать климат Земли, для этого на пустых, непригодных для хлебопашества землях сажать леса. Когда ему возражали, что из-за засушливости климата в степи сажать леса бессмысленно, деревьям для роста не хватит выпадающей с осадками влаги, знаменитый климатолог советовал сажать неприхотливые и быстрорастущие акации и клены возможно теснее и с прослойкой кустарника. Зимой между стволами будет наметать, задерживаться снег, летом под кронами образуется собственный микроклимат: лес сам умеет накапливать и беречь влагу. В статье приводился пример одного францисканского монаха, который на голое каменистое плоскогорье близ Иерусалима тридцать лет изо дня в день возил на ослике черноземную землю, саженцы, в кувшинах воду. Теперь там роща ливанского кедра.

Перед тем как лечь спать, старик еще раз заглянул на кухню. Надрывался на плите выкипевший почти до дна чайник. Дочь спала, уткнувшись щекой в сложенные руки. В заботливо поставленной подальше от края на столе бутылке водки оставалось меньше трети.

Наутро за окном ярко голубело небо. Решив, что снова ударил мороз, старик, открывая форточку, ожидал колючего зимнего воздуха, однако с улицы пахнуло теплом, оттаявшей землей и пряным кленовым соком, начавшим уже свое движение в высившихся, словно мертвые, деревьях. Плотно позавтракав, старик обул старые резиновые сапоги и пешком отправился на дачу, посмотреть, как перезимовал сад.

Высокий и крутой, стеной стоящий склон Алтынной горы, который старику каждый раз приходилось преодолевать по пути в сад, словно широкий амфитеатр огибал прячущуюся в ущелье деревню, включенную в состав города как 5-й Динамовский проезд, однако чаще называемую ее исконным именем: Рокотовка. Склон этот в каждое время года имел свой особый цвет. Зимой, занесенный снегом, он стоял белый, искрился до боли в глазах, если светило солнце. Весной зеленел практически сразу же, едва сходил снег, выглядел тогда живописно, словно карпатское предгорье. Оставался таким, однако, недолго: начинавшее припекать жаркое степное солнце быстро выжигало невысокую, едва зацепившуюся корнями за растрескавшийся камень траву. Засушливым летом склон стоял желтый, серел, обнажая каменистые проплешины, ближе к осени темнел до черноты под дождями и первыми непрочными снегопадами. Несколько кривоватых дубков прижилось после озеленительных кампаний, когда школьники с лопатами и саженцами бестолково и шумно карабкались на склон, уже просохший после весеннего схода снега. Выжившие деревца торчали отдельно друг от друга, искореженные, низкорослые, трепетали на ветру почти не дававшими тени листочками. Наискокок пересекала склон узкая, двоим едва разойтись, по-настоящему горная тропинка — пропасть с одной стороны, крутая стена с другой. Плотно утоптанная коричневая глина в сырую погоду становилась скользкой, словно голый лед.