Новый Мир (№ 3 2010)
Шрифт:
В ее голосе звучали горечь и отчаяние — словно то, что она рассказывала, случилось не пятнадцать лет назад, а недавно.
— Но перейдем к следующему акту. Действующие лица, внимание! Один начинающий, но уже популярный демократический лидер, его охрана, наш режиссер и куклы, которых достали из шкафа. И вот этот лидер — а в стране тогда еще наблюдалась многопартийность — заказывает наш спектакль, ту самую постановку.
— То есть продвинутый был человек. — Теперь пришла моя очередь наливать ром.
— Или помощники умные, не важно! Слушайте, что происходит дальше. Новый, конечно,
— Никто не пьет, все только курят, наконец дают первый звонок, по трансляции голос помрежа: “Прошу всех к началу спектакля”. А я вдруг понимаю, что в динамике тишина, из зала ни звука — хотя зритель давно должен сидеть и даже хлопать от нетерпения.
От щелчка кольца на ее пальцах громко звякнули.
— Что такое? Почему? Я поднимаюсь к осветителям. “Что случилось?” Выглядываю в окно и вижу, что в театре никого нет! Что подо мной абсолютно пустой зал!
Она распахнула руки, чтобы обнять невидимое пространство.
— А потом заметила, что нет, имеется в партере человек, и накрыт этому человеку стол — прямо в зале, на креслах накрыт, и что человек этот спокойно выпивает, закусывает. И тогда я понимаю, что никакой партии не будет. Что играть мы будем для этого неприметного господина. Вот этот опрокидывающий стопку человек и есть наш зритель, наш заказчик.
Она опустила голову, и пряди ее черных волос упали на мокрую стойку.
Я невольно протянул ладонь, чтобы убрать их.
— Сперва я отказалась, но меня уговорили, уболтали — один раз сыграем для пупса — наши его уже окрестили, — зато спектакль вернут, и будем собирать аншлаги. Актер, он ведь такое существо, на все в душе согласен. Вот и я согласилась. Гадко было на душе, конечно. Скверно. Но потом даже весело, как на репетиции. Однако самое интересное случилось во втором действии. В антракте нас попросили собраться за сценой, к нам вышел охранник и произнес одну фразу.
“Он будет лежать”, — сказал он.
— То есть? — Я вопросительно поднял глаза.
— То есть когда мы начинаем, я вижу, что человек в партере спит,
буквально — лежа прямо на креслах, и даже подрагивает плечом от храпа. Так что доигрывали мы спектакль под громкое сопение русской демократии. Когда пошла финальная музыка, он проснулся и даже пытался хлопать, что-то кричал — но охрана подхватила и вытащила. А я смотрела ему в спину и понимала, что мои отношения с театром кончились. Не потому что театр развалился, как я раньше думала, а потому что исчез зритель и мы давно играем перед пустыми креслами, перед спящим залом.
— И вы, конечно, ушли из театра…
— Я подала заявление через месяц — чтобы мой уход не связывали с этим случаем, не хотела почему-то, не знаю… Тогда многие из молодых уходили, никто на мое исчезновение не обратил внимания, и я пустилась в свободное плавание.
Она прикусила губу.
— Опуская подробности, сразу переходим к следующему действию — вы не обидитесь? Наступили времена, когда наши банкиры наконец поняли, что спальни в стиле “мадам Помпадур” — это пошлость.
Я откинулся на спинку, заложил руки за голову. Приготовился к новому рассказу.
— Это сейчас они стараются быть неотличимыми, не высовывать голову, чтобы власть не заметила, не раскулачила, — а тогда все хотели показать себя. Их можно понять, ведь столько лет под одну гребенку жили. Столько…
— И что же вы сделали? — Мне не терпелось слушать дальше.
— Помните, тогда по видеосалонам показывали западное кино? Дешевку, чепуху второсортную? Которую сегодня без смеха смотреть невозможно?
— Конечно. — Я вспомнил, как студентами мы бегали “на эротику”.
— В тот год я рассталась с молодым человеком — тем самым, который написал пьесу. Мы познакомились на читке, потом жили вместе у него на Щелковской, а когда спектакль закрыли, наш роман распался тоже, сам собой — так бывает, когда отношения держатся на общем деле, на одной премьере. В общем, зализывать раны я уехала в Юго-Восточную Азию — тогда это направление только открыли, русских на пляжах практически не было, и я купила билет. Бангкок, острова — сначала, конечно, было страшно и непривычно, я ведь ничего, кроме Югославии, не видела, да и там — ну что это за путешествие? — девочку пригласили на съемки детского фильма... А тут целый мир, обратная вселенная, где все по-другому, но для тебя почему-то предусмотрено место, вот что удивительно. Мир без мелодрамы, без нервов; планета, где жизнь — вы не поверите! — сама собой налаживается.
Она опустила глаза, провела пальцем по стойке. Помолчала.
— В детстве я ходила в художественную школу, поэтому просто нарисовала им то, что хотелось. Кресло — то самое, помните? — в котором Эммануэль с прислугой. Потом торшер и кушетка, плетеная этажерка...
— Погодите, вы только что говорили…
Недокуренная сигарета сломалась, она отодвинула пепельницу.
Спокойно и медленно объяснила...
— В этой деревне делали плетеную мебель. Я нарисовала торшер и кресло. Нашла переводчика, поговорила со стариком, хозяином, тот позвал невестку и сыновей — они работали вместе. Дело было за Москвой — где продавать такую мебель? — нашла салон на Фрунзенской, арендовала угол. Отправить пару кресел из Бангкока ничего не стоит, они легкие — заматываешь в пленку, вешаешь бирку “Fragile” и сдаешь в багаж. Старик отдавал мне кресло за копейки, а в салоне такое уходило по тысяче. И не забывайте, что тогда это были другие деньги…
В наступившей тишине мы оба пересчитывали в уме те деньги.
— На первый капитал я купила квартиру на Новокузнецкой, в ротонде с круглыми окнами — меня с детства интриговали комнаты с круглыми окнами, — потом машину, потом стала тратить на поездки.
Названия улиц и станций метро, города и рестораны — то, о чем она говорила, я не мог наполнить смыслом. Для этих вещей в сознании просто не осталось места. Оно отсутствовало, как если бы речь шла о других планетах, других цивилизациях.