Новый Мир (№ 4 2005)

Но пока не спросят об этом —

Я об этом молчок.

Как молитву в одном куплете,

Повторяешь ты “дети, дети”,

Выпьешь, и снова “де...”.

Ну, поставь мне свое “отлично”.

Я старалась, жила прилично,

Словно шла по воде.

Я ведь тоже ребенок чей-то,

Добрым словом меня согрей ты,

Взрослую до того,

Что охота реветь хореем.

В смысле хором, что мы умеем

Лучше всего.

Сто детей у тебя ранимых,

От не наших, от нелюбимых,

Писанных между строк.

Ты все молишься — сотня! сотня!

А сама-то спала сегодня?

Или тоже — вдова Господня —

Зубрила урок.

На цитаты его растащат.

“...всякий страждущий да обрящет” —

Истово — Боже мой! —

Выводила, судьбу губила,

На уроке потом твердила

Детям, себе самой.

* *

 *

Все было приглушенным в нашем прошлом:

Звук радио, свет лампы на столе

И голоса сородичей в киношном

В истошном детстве, в комнатном тепле.

Поэтому и плачет недомерок

При первом приближении к Творцу.

...Мне тридцать семь. Второй этап проверок

И сверок приближается к концу.

Я вбыхожу и сына, и землицу,

Я накропаю новый томик свой.

Но глуше, приглушенней заструится

Из детства выпуск “Почты полевой”,

Какая-нибудь песенка для часа

Полночного терпимая, и впредь

Лексического личного запаса

Уже недосчитаюсь я на треть.

Под Новый год заткнем окошки ватой,

Сын изорвет листки календаря.

Полунемой, на память глуховатой,

Захочется спросить Поводыря:

Куда мы забрели с Тобой, отведав

Добра и зла? И видеть, как сквозной

Прозрачный лес уклончивых ответов

Начнет преображаться предо мной.

* *

 *

Вот мои острова. Посмотри на карту.

В полушарье среднем, во втором Урарту,

В тридевятом Риме, в ничьей Элладе,

На любых руинах, при любом раскладе,

При любом распаде — железный остов.

Потому что я и сама как остров.

То есть твердь земная, кора, подкорка —

А года и слезы — это так, обертка.

Это я грядою легла островною.

Разрослись континенты и стали мною.

Посмотри, ведь это тебе нет места

На моей земле, в широте зюйд-веста,

В долготе ночей одиноких этих,

В не рожденных нами великих детях.

Холст

Окончание. Начало см. “Новый мир”, № 3 с. г.

Возвращался Охлопков поздно. Проходя мимо магазина, заметил за стеклом среди тканей фигуру с бледным лицом и белыми руками, остановился. Это был манекен в брюках с блестящим ремнем, в рубашке, одна рука приподнята, словно он пытается задержать идущего и что-то сообщить; за дни и ночи стояния за стеклом у него созрела речь. Позади Охлопкова светил фонарь. И он увидел свое отражение в витрине рядом с манекеном. Манекен был прям, бесстрастен, трезв. А Охлопков шатался перед ним, словно специально, в педагогических целях напоенный илот. “А! спартанец!” — сказал громко Охлопков и замолчал, ухмыляясь. Ему давно хотелось вот так прямо и громко что-нибудь сказать манекену. Но днем было неудобно, а сейчас в самый раз. И все-таки хотя он и был один и пьян, а ему стало неловко. Перед кем, спрашивается? Ну, во всяком случае, не перед этим чучелом. Он подошел ближе, чтобы получше разглядеть его... мм... лицо? или как это у манекенов называется? Твердый мужественно-римский подбородок, прямой греческий нос. Средней величины губы. Неясного цвета глаза. Брови. Светлые волосы. Смотрит в упор, но мимо. Охлопков потеребил мокрую от весенней измороси бородку, шмыгнул носом. И вдруг ясно понял, что ему надо: разбить лоб.

Он повернул и пошел быстро дальше.

Ему еще раз надо разбить лоб! Чтобы пространство открылось во всей наготе, неожиданности, свежести — вместилище форм, красок, линий, одну из которых надо вплести в запястье огненной жилой, чтоб по ней... по ней тек шершавый колючий ток, струилась черная кровь Первого Солнца. Вот и все. Пространство. В нем необходимо странствовать, блуждать... Заблуждаться! Он как будто выкрикивал это оставшемуся позади манекену. Лучше уж быть живым рабом заблуждений, чем свободным мертвецом истины! Вперед! на зов чистого пространства. К развоплощению, ибо плоть... уф, плоть тягостна.

Выпитое тяжелой плитой качалось где-то в солнечном сплетении. Они перебрали, попав в гости к радиолюбителю, починявшему старую армейскую радиостанцию, Чекусову Боре. Охлопков с благоговением внимал языку эфирных знатоков — Зимборов на границе служил радистом. Наконец он улучил удобный момент и спросил, можно ли выйти на связь с Тибетом. Черноусый крутоплечий Чекусов в тельняшке, с наушниками, болтающимися на крепкой шее, посмотрел на Охлопкова с некоторым удивлением, будто только что увидел.