Новый Мир (№ 4 2010)

— Отвечайте, — снова заорал я, — где вы были вчера в пять часов вечера? Только говорите всю правду! Нам все равно все известно!

Сережа вдруг замахал руками, загримасничал и замычал. Все ясно. Он глухонемой.

— Ну ладно, — перестал я смеяться, — пошли. Ты уже все слышишь.

— А ты уже не горбатый. — Сережа тоже успокоился. — А ты не расскажешь маме?

— Маме?! Конечно расскажу. А как же?.. (Сережа внимательно на меня посмотрел.) Что, перетрухал?.. Ну че там у вас произошло?

— А это не я. — Сережа насупился. — Это они. Они научили.

Я спросил:

— Ну а ты?

Сережа поморщился:

— А они смеялись.

Я сказал:

— Ну ладно. С ними я еще поговорю.

Сережа снова остановился и потянул меня за локоть:

— Да... за... в со... пя... Угадай, что я сказал?

Я засмеялся:

— Подумаешь! Удивил козла капустой... Давай зайдем в “сорок пятый”.

Сережа тоже засмеялся:

— Правильно. А как ты узнал?

— А вот так.

И нас чуть не сшибли два грузчика. Они орали: “Па-берегись!..” — и тащили в открытую дверь ящики.

Ящики оказались с вином, и пришлось занять очередь. Продавщица пересчитала каждый ящик и стала отпускать.

Я засунул бутылку за пазуху, и Сережа опять потянул меня за рукав. Мы подошли к лотку.

Я купил Сереже мороженое, и мы с ним снова вышли на улицу. Нам навстречу, нагнув голову, бежала собака. Собака была так себе, черная и немного кудрявая. Она увернулась от машины и озабоченно побежала дальше.

— Фи-у-фи-у-фи-у... — посвистел Сережа, и собака оглянулась и завиляла на ходу хвостом.

— А я ее знаю, — сказал Сережа, — это Пират.

…У Нины Ивановны все еще продолжается “заплыв”, и поэтому Витенька сегодня не в духе. К восьми часам вечера Витенька вообще не в своей тарелке, в особенности — когда ему представляется ресторан. Все наслаждаются музыкой и танцуют, а у Витеньки — комендантский час. После восьми вечера ему запрещено появляться в общественных местах. И так еще почти целый год.

А если засекут, то могут намотать третий срок.

И чтобы Витеньке не было так горестно, Нина Ивановна устраивает ему ресторан на дому. Помимо водки, еще покупается “Айгешат” и “Карданахи”, и вместе с балыком под пиво на блюдечке красуются креветки. Но это все равно не спасает: ну что это за ресторан, если даже не побазлаешь с вышибалой.

И между танцами не возьмешь приглашающего Нину Ивановну на вальс мертвой хваткой за галстук.

Да тут поневоле разорвешь на груди рубаху!

И Витенька начинает нервничать. Еще заранее. И кроме того, у Нины Ивановны в городе море знакомых мужчин. Их, правда, как только на горизонте появляется Витенька, прямо как сдувает ветром. Но сейчас Витеньке до них не дотянуться. И это очень обидно.

Правда, через час или два, когда Витенька уже примет на грудь и не на шутку загрустит, из ресторана, как в почетный караул, сменяя один другого, придут его друзья поддержать в тяжелую минуту товарища. И это, конечно, приятно. Но все равно не то. Они-то снова уйдут в ресторан, а Витенька опять один.

И как-то Витенька даже не выдержал и порезал себе вены. Залез в одних плавках в ванную и полоснул. Нина Ивановна приходит, а Витенька моется. Но почему-то с закрытыми глазами и в красной воде. Еще хорошо, что не захлебнулся.

Ну, Витеньку, конечно, спасли и, вызвав “скорую помощь”, отвезли на 23-й километр (как под Москвой — в “Белые столбы”). А на работе оформили командировку. И Нина Ивановна даже возила ему туда бутылку. А Колька Грек привез Витеньке под пиво крабовый паштет…

ОБЕДЕННЫЙ ПЕРЕРЫВ

Из коридора доносится топот, и после гулкого грохота по подвешенному на гвоздь корыту в комнату влетает Сережа. Забросив под стол портфель, он выуживает откуда-то из-под брючины галстук и, перевязав наискосок лоб, как будто он одноглазый, прыгает по ковру. Налетает на тумбу с телевизором и, развернувшись, скачет обратно к зеркалу. Открывается дверь, и входит Зоя.

Наткнувшись на мать, Сережа сдирает свою разбойничью повязку и, уставившись в одну точку, уже заранее начинает хныкать. Штаны у него мало того что возле кармана разодраны, но еще и на коленях измазаны: по дороге из школы он стоял “на воротах”; в тетради у него по русскому двойка, а в дневнике — за то, что на уроке пения ползал, — замечание.

Увидев разорванные штаны, Зоя хоть и сразу набычивается, но как-то все равно неожиданно поднимает крик. Вооружившись полотенцем, она хватает Сережу за шиворот, а Сережа вырывается и визжит.

Как бы отмерив положенную порцию, Зоя кидает полотенце на стул и так же внезапно временно успокаивается. Швыряет на кровать пальто и, приступая к допросу, начинает у Сережи допытываться, почему он, прежде чем играть в футбол, дома не переоделся.

Сережа молчит, и, постепенно опять повышая голос, Зоя повторяет свою фразу еще раз; потом еще раз и еще... Но Сережа, так ничего и не придумав, все продолжая молчать, лишь как-то внатугу всхлипывает.

Тогда из шкафа выхватывается ремень, и, повиснув на Зоиной руке, точно его сейчас потащат на кухню резать, Сережа валится на пол и, извиваясь, вопит:

— Мамочка... миленькая... пожалуйста, прости... я больше не буду!..

Сережины вопли добавляют Зоиным движениям порывистости, даже какую-то легкость, и со словами: “Что не будешь?! Я тебя спрашиваю или не тебя?! Что ты не будешь?!” — Зоя засучивает рукава и, как бы продолжая свой танец дальше, теперь уже не с полотенцем, а с ремнем, снова распаляется до крика. И опять много раз подряд повторяет один и тот же вопрос.

А потом, все на той же высокой ноте, начинает приговаривать, чтобы Сережа наконец-то понял, как тяжело достается матери каждая копейка. И Сережа уже не вопит, а хрипит. А я все так же тупо сижу на диване и смотрю на Зоину шею. Если бы я сейчас оказался на месте Сережи, то вцепился бы ей зубами в горло.

Откинув ремень, Зоя переводит дух и, чтобы не сгорел на кухне обед, выбегает. И не успевает захлопнуться дверь, как Сережа уже опять перед зеркалом и, как ни в чем не бывало, высовывает язык и, встретившись со мной взглядом, подергивая кожей щеки, подмигивает.