Новый Мир (№ 6 2000)
Шрифт:
Мнемозина политического писателя не такова, какова она у автора прозы. Она не кутается в цветной туман и не пересоставляет прошлое в угоду поэтическому чувству. Ее удача — это не сошедшийся пасьянс, но хорошо составленная карта политической местности. Мнемозина Максима Соколова, несмотря на вьющуюся иронию, что оплетает каждую авторскую мысль, обладает глубинной серьезностью, формирующей, в частности, интонацию текстов. Ее специальность — установление утраченных связей замифологизированной реальности и прояснение тем самым читательских мозгов. Ее любимый инструмент — аналогия. Образованность плюс интегрирующий взгляд на суть предмета, которыми обладает автор, расширяют для Мнемозины оперативный простор как исторически, так и географически. Отнюдь не пренебрегая внешней оболочкой явления и охотно вступая с ней в пластическую игру, Максим Соколов рассматривает прежде всего законы, по которым явление существует. Так, сопоставление сегодняшней России с Веймарской республикой активно демистифицирует нынешние злосчастные русские обстоятельства, показывая: а) подобные политические и экономические «исходные данные» уже порождали примерно такие же, как у нас, результаты, б) причины и следствия связаны здесь не мистическим, но естественным, хотя и неблагоприятным,
Работа с «надлежащими мифами» — одна из примечательных сторон «Расследований» Максима Соколова. Воззрения россиян на историю, наверное, потому и названы здесь (вослед этнографическому труду Афанасьева) «поэтическими», что сформированы они не столько подлинными фактами, сколько образными представлениями о них — тоже в каком-то смысле подлинными продуктами эпохи. Конечно, о «поэтичности» этих протезированных реальностей, создатели которых меньше всего заботились о художественных качествах своего продукта, можно говорить только в том смысле, в каком протез утраченной ноги является скульптурой. Однако сам момент «снятия» миража и то неожиданное, что открывается за сдернутой занавеской, вместе порой производят эффект именно художественного открытия. Наверное, дело тут в том, что, сокрушая миф, умный Максим Соколов демонстрирует читателю парадоксальную многослойность его же собственного сознания. Сегодня мы уже не удивляемся тому, что у целого поколения россиян, пребывающих в здравом уме и юридически твердой памяти, застойные семидесятые сохранились не в образах личного опыта, но в представлениях «развитого социализма». Брежневская бутафория оказалась на поверку крепче безобразной реальности, отмененной последующими, гораздо злейшими, как теперь мнится, безобразиями. Еще более витальным предстает перед нами миф о «сталинском изобилии», сохранившемся в умах в виде картинок из монументальной «Книги о вкусной и здоровой пище», — причем неукоснительное «изобилие» якобы сопровождалось не менее неукоснительным сталинским порядком. Однако подлинная картина выглядит следующим образом: «В части скудости, нищеты и отсутствия всякого слюнявого либерализма и гуманизма — все как надо. В части порядка — все совершенно как не надо, ибо по степени бессмысленной бардачности та героическая эпоха не только не уступала нынешней, но по многим параметрам даже существенно ее превосходила. Дело даже не в том, что карточная система — это голод, грязь и убожество, дело в том, что она еще и никогда толком не работала». По истечении некоторого времени (год, не забудем, идет за три) любая реальность, побывавшая под игом мифа, становится фантастичнее, чем миф. Потому так увлекательно предложенное Максимом Соколовым достойное занятие: перечитать реальность на трезвую голову.
Если говорить о преодолении стиля, задаваемого Продвинутым Обозревателем, то в случае Максима Соколова механизмом преодоления окажется, как это ни занудно звучит, ответственность автора за написанное пером. Соколову отнюдь не чужда интеллектуально-цитатная игра, которую многие продвинутые обозреватели почитают самоценной и не подлежащей обсуждению в плане обратной связи с действительностью. Но персонажи Максима Соколова, конечно, не «куклы». Так, накладывая образ Григория Явлинского на образ «душки Керенского», Соколов добивается не столько комического эффекта (хотя и его тоже), сколько понимания простого факта, что оппозиция «выдающихся общественных деятелей» реально опасна для общества. Опыт Февральской революции оказался опытом провальным: «При искренней убежденности в своем несомненном праве, заварив чрезмерно крутую кашу, с торжественным видом уйти в сторону и умыть руки — каких еще результатов можно было ждать?» Нынешняя «яблочная стратегия», нацеленная на то, чтобы быть исключительно в белом, сильно напоминает поведение февральского «ответственного правительства», на что Максим Соколов не устает указывать во многих статьях. Вообще все его наложения реалий сегодняшних на реалии прошлого оказываются удивительно экономными: конфигурации совпадают почти без остатка.
Прагматичный и серьезный взгляд на положение дел — это нынче будто маслом по сердцу. Собственно, автор не щадит читателя и его иллюзий: показывает, каков у общества реальный коридор возможностей — а именно тесный, грязный, страшноватый и отнюдь не предполагающий тех чудес благоустроения России, коих общественность ожидала немедленно после разрушения совка. При рассмотрении разных заманчивых преобразовательных идей Соколов задает себе и читателям трезвый буржуазный вопрос: во что нам, собственно, это обойдется? Конечно, и сам популярный аналитик не чужд некоторых романтических представлений о некоторых грубых вещах. Он, похоже, искренне верит в блага монархии, которая вряд ли может быть сегодня чем-то иным, кроме как дорогостоящей оперной постановкой. Любопытна также его непоследовательность по части введения имущественного избирательного ценза как меры, направленной на вменяемость властей. «Средством к необходимому видоизменению могло бы быть учреждение такого порядка, когда обязательным условием регистрации в качестве избирателя служило бы предъявление справки об уплате налогов с дохода, превышающего 500 у. е. в месяц», — пишет Максим Соколов. И далее: «Ничего более подходящего, чем избирательный ценз, допускающий до выборов ту часть населения, которой не нужно чужого (курсив мой. — О. С.), но которая чрезвычайно дорожит своим, пока не придумано» [47] . Забавно, что образ бескорыстных состоятельных граждан, починяющих примуса, лелеет в уме тот самый публицист, который в других своих очерках являет читателю механизм «расширенного воспроизводства денег» именно как систему сравнительно честных способов отъема чужого — поскольку не-чужого, которое можно было бы по большому счету взять себе, в сегодняшней России, занятой делением, но отнюдь не умножением, попросту нет. Разумеется, 500 у. е. невелика зарплата: по сравнению с доходами олигарха — просто кулек жареных семечек, — но все мы знаем, насколько условны сегодня любые цифры, обозначающие деньги, и знаем также, насколько силен в финансово накачанных структурах корпоративный
принцип. Так что вменяемость парламента, избраного «верхами», одержимыми, однако, чисто шариковской идеей: «Взять все да и поделить», — вещь более чем сомнительная. Тут, мне кажется, у Максима Соколова прорезалась по-человечески понятная тоска по положительным героям и сущностям — по царю и среднему классу. Что ж, надо и язвительному публицисту чем-то дышать. Ахилла, чтобы он не утонул, приходилось держать за пятку.47
О невозможности введения имущественного ценза в современных условиях см. в статье Александра Якобсона «Разговор о демократии: от Протагора до 19 декабря». — «Новый мир», 1999, № 12. (Примеч. ред.)
Мы сегодня живем в России будто в разбегающейся Вселенной. По инерции, заданной взрывом всего, неотвратимо возрастает расстояние между богатыми и бедными, между населением и властью, между поэзией и правдой, между элитарной и массовой литературой, между «нетленкой» и текстом сегодняшнего дня, между днем сегодняшним и днем вчерашним. От грандиозности трудов, необходимых, чтобы заполнить этот незапланированный и почти непосильный простор, голова идет кругом. Поэтому любой единичный факт если не заполнения, то хотя бы пересечения пустоты, например, тот, что газета стала книгой, вызывает сдержанный, но приятный оптимизм. Возникает вопрос: какова дальнейшая вероятная судьба двухтомника Максима Соколова? Иначе говоря, какое тут возможно переиздание лет через несколько (ведь книге, чтобы стоять на месте, надо переиздаваться)? Я представляю, как по мере удаления от нас описанных событий эти книги разбухают, обрастают комментариями, которые — в духе ПМ-литературы — перевешивают исходный корпус текстов: все это вместе начинает напоминать «Подлинную историю „Зеленых музыкантов“» Евгения Попова. Однако же видится и иной, более натуральный путь развития: новейшая российская история, по-прежнему богатая чудесами, уже заготовила Максиму Соколову много интересного материала на третий том.
Екатеринбург.
Редкая птица долетит до середины Днепра
Александра Васильева. Моя Марусечка. — «Знамя», 1999, № 4
Виктория Платова. Берег. — «Время и мы», № 141 (1999)
Как угадать эту редкую птицу? Раньше ГБ отмечало для нас, какие книги надо добывать и прочитывать. Мы носили потрепанные копии из дома в дом, мы тратили глаза по ночам — и по большей части не зря. Теперь эта организация пустила все на самотек. Приходится ориентироваться на премии: Букер, Антибукер, Пушкинская, Аполлона Григорьева… «Лонг-лист», «шорт-лист»… Днепр уж за кордоном. Перелетят ли эти птицы через Москву-реку? Заметят ли их в городах и весях, не говоря уж о том, вспомнят ли в XXI веке, то есть через год после публикации?
«Шорт-лист» — это все-таки какая-никакая надежда. В «шорт-листе» Букера-99 были два женских имени, оба на тот момент не многим знакомые. «Новый мир» вроде бы упустил случай их отметить. Но присутствие в «шорт-листе» обещает и книжные воспроизведения. В их преддверии воспользуюсь возможностью отклика.
С самого начала становится ясно, что А. Васильева пишет очень хорошую прозу. У нее проработан ритм и звук, и напор, и чувство равновесия.
«Когда-то мы жили с Марусей на самой окраине города в одном дворе все вместе: папа, брат, Маруся и я. Наши дома стояли рядом, под двумя старыми тутовниками, отвернувшись от солнца…
Маруся жила в хлеву. Заложила кирпичами дыры, выбила два окна во двор и одно на улицу, пристроила сени и воткнула кронштейн для света. Хатенка получилась малюсенькая, беленькая, испуганная: „Ой, ой, ой, ну что я вам сделала?..“ На окошках висели тюлевые занавесочки, в углу притулилась этажерка, на ней стояли горшок с геранью для красоты и горшок с алоэ для желудка…
Маруся меня любила.
Мы вместе белили дом, красили полы и передвигали… сундук со смертным. Только для меня она отпирала его…
„За неделю до Пасхи придешь на кладбище и выдернешь сорняки. Принесешь с собой щепок, подожжешь ладан и обкуришь могилку три раза. А на помин души раздашь то же, что и всегда: по крашеному яичку, по куску кулича и по конфетке“.
Так она говорила. А я улыбалась, потому что знала: Маруся никогда не умрет!..
Маруся меня любила.
Она… пекла в печурке в глубине двора молочную кукурузу. Никогда не ешьте вареную кукурузу, пеките ее на тлеющих углях: дождитесь вечера, чтобы пожужживали комары, садитесь на мячик или на собственные ладошки и смотрите в огонь, пока Маруся переворачивает початки, и не бойтесь — ловите кукурузу прямо руками… Подбрасывайте ее вверх, она быстро остывает, и не убегайте на улицу играть в штандер, слепую бабу, замри или энэ-бэнэ-шваки, сидите рядом с Марусей: она так интересно рассказывает сказку про лису со скалкой.
Маруся меня любила.
Конечно, не так, как своего Митю. Но Митя сидел в тюрьме, и, кроме меня, некому было писать ему письма…»
Это вступление.
«Маруся умерла на следующий год в марте… Маруся, я все помню. Твою перетертую фасоль… твой покрытый выцветшей клеенкой столик…
Ладно, возьмите карпа, хорошо упитанного карпа… Ладно, не надо карпа, возьмите карасей. Пожарьте их во дворе на решетке до хрустящей корочки, но сначала поперчите красным перцем. Сварите компот… Не забудьте позвать Тонечку, она живет на Старой Почте… Наполните стопки и помяните Марусю. Мою Марусечку…»
Это эпилог. А между ними собственно рассказ, который точнее всего было бы назвать «Один день Марии Христофоровны» (году этак в 1985-м). Смелое решение — вы не находите? Мария Христофоровна — Марусечка — уборщица в рыбном отделе гастронома. Маруся живет на окраине. А магазин в центре города — напротив здания с каменными львами, где Галина Брежнева как-то однажды играла на органе. А потом ночевала в парке в гамаке. Шестьдесят милиционеров охраняли ее сон и посыпали ее дустом от комаров. А когда сам Брежнев приезжал в этот город, то Маруся была среди встречающих. Со шваброй и в сатиновом халате. А когда приезжал Фидель Кастро, то он обнял зав. отделом бакалеи Аллу Николаевну, и ей дали потом за это холодильник «Днипро». И так далее. Нет, не простой это город. Может быть, это город N, где многие верили в капитана Копейкина — Наполеона? Но нет, это явно южный город, тут орехи растут грецкие, абрикосов полно…