Новый Мир (№ 6 2000)

Буратино. Первый выпуск, подготовленный издательством «Автохтон» в рамках проекта «Классика». «Кучков-град», 1999, 16 стр.

Нынешняя книгоиздательская оргия, единственная в своем роде за историю нашей страны, вызывает (помимо естественной гордости и восхищения) ощущение перенасыщения и легкой тошноты. Будто устриц переел и шабли перепил. Или икры с «Доном Периньоном» облопался. Книги есть такие и эдакие, хорошие, очень хорошие, плохие и очень плохие. И вот на этом фоне появляется весьма странное издание, аскетичное, уродливо оформленное, толщиной с методичку по научному коммунизму. Выпущено в рамках проекта «Классика». И действительно классика — Буратино. Советская классика. Альманах не альманах, просто подборка текстов трех молодых авторов (впрочем, известных в известных московских кругах), повествующих о сыне-нонконформисте конформиствующего отца Карла.

Поясню. Перед нами совсем иное поколение: и эстетически и социально. Владимир Сорокин на том же расстоянии от него, что и Василий Аксенов — от Владимира Сорокина. Им «Голубое сало» не впрок. Они серьезны (пожалуй, даже мрачны), саркастичны, иногда чувствительны. В отличие от дяденьки Яркевича, вся их молодость прошла при капитализме; в детстве они буржуев не в передаче «Международная панорама» видели. Иногда они напоминают мне героев левацких годаровских фильмов 60-х. Слава Богу, что они есть.

Тексты, представленные в «Буратино», неравноценны между собой и, увы, не дотягивают до истинного мастерства. Лучший из них — «Последняя речь Буратино» Алексея Цветкова [53] , но и она не свободна от несколько графоманских мест. «Джатака о деревянном Бодхисатве» Дмитрия Гайдука эксплуатирует приемчики, изобретенные Вен. Ерофеевым и Сашей Соколовым и уютно обжитые плодовитыми митьками, — смешение «низкого» сленга с «высокими» реалиями буддическими, древнегреческими и проч. Отрывочки Павла Журавлева просто неудачны. И все же. Эта книга свежа, не закапана ни приторными ликерами постмодернистов, ни тошнотворной бодягой реалистов. Наконец, там есть истинно остроумные места. Вот что пишет Дм. Гайдук о встрече Буратино с Тортиллой: «А бодхисатва вышел из медитации, смотрит — а вокруг морские волны. Тут подплывает к нему Великая Черепаха и говорит: привет, деревянный бодхисатва». Последний штрих — из «буратинианы» Ал. Цветкова: «У каждого есть шанс оказаться в постели с Мальвиной или по крайней мере посмотреть ее последнее шоу».

53

См. рецензию на прозу Алексея Цветкова, написанную его младшим сверстником С. Шаргуновым, в этом номере «Нового мира». (Примеч. ред.)

Филипп Минлос. Да нет: стихи, поэма, танки. М., «АРГО-РИСК», 1999, 40 стр. («Библиотека молодой литературы», вып. 13).

Мандельштам писал о Чаадаеве следующее: «Зияние пустоты между написанными известными отрывками — это отсутствующая мысль о России». И далее, через абзац: «Из „Философических писем“ можно только узнать, что Россия была причиной мысли Чаадаева». Будто о Филиппе Минлосе написано, но вместо слова «Россия» нужно вставить слово «поэзия». Зияние пустоты (добавим от себя — огромной, объемной, завораживающей, наверное, бесконечной) между редкими словами в стихах Минлоса — это то, что традиционно называют поэзией. Поэзия была причиной его стихов.

Карманное издание, которое так и тянет назвать «цитатником» (только не Мао, а Минлоса; красиво звучит — «цитатник Минлоса»), удивительно всем — оформлением, макетом, графикой, стихами. Собственно, это не стихи, не тексты; скорее перед нами — «сегменты поэтической речи», редкие ноты минималистского опуса, немногословное, почти анонимное бормотание: «солдатики / раззвонились / по паркету / карамельные дни / медные всадники / ну оловянные / песочные часы / а потом опять / книга перемен». Олег Киреев, написавший послесловие к этой книге, считает стихи Минлоса вестниками новой поэзии, естественно (для этого поколения — см. выше) революционной: «Поэзия должна звучать на улице и провозглашаться с баррикады, так что поэзия может быть написана на знамени новой эпохи». Если это верно, то нас ожидают такие примерно лозунги на знаменах: «Едем в концлагерь / отдохнуть летом / экзамены / Эдем дизайн». Что же, чем хуже хрестоматийных: «Будьте реалистами — требуйте невозможного!» — или: «Вся власть воображению!»?

— 3

Ирина Шостаковская в представлении изд-ва «Автохтон». Б. г., б. м., страницы не пронумерованы.

Перед нами то же молодое поколение. В книге Ирины Шостаковской есть: неряшливости стихосложения, неточные рифмы (там, где таковые вообще присутствуют), псевдонаивное моралите (заставляющее вспоминать то вездесущих митьков, то Гребенщикова и Джорджа эпохи «Треугольника»), «приметы времени» («ворошиловский стрелок», «опиаты», «ни хуя мне не надо», «Берроуз», «Чапаев», «Кон-Бендит», «1968»), погрешности против родного языка (из тех, про которые сразу не скажешь — то ли намеренные, то ли нет), отсутствующие выходные данные и т. д. В этой книге нет: своего голоса, неповторимой интонации, энергии, экспериментов, отсутствия экспериментов, надсады, олимпийского спокойствия, погружения в язык, нулевой степени письма, слез. Есть две хорошие строчки: «Прощай, родная речь, выдохни мурку» и «Ремонт в ночи, на жопе патронташ». Но для книги стихов этого маловато.

София Парнок. Сверстники. Книга критических статей. М., «Глагол», 1999, 141 стр.

Малоизвестный, любимый лишь истинными знатоками поэт София Парнок оказалась довольно посредственной критикессой. «Независимость литературного положения Парнок отчетливо проявляется в ее критических работах. Читая ее статьи, мы получаем оценку „независимого эксперта“, оценку, не тронутую никакими литературными идеологиями и — почти никакими — личными пристрастиями», — читаем мы в предисловии издателя. Знакомство с книгой делает это утверждение сомнительным. Удивительно брюзгливый тон, чугунное полемизаторство, порой на грани самопародии («суетливый лепет „мыслителей“», «символист спустился в себя с сетью, сплетенною не суровым художественным принципом, а рукою самодовольною и неразумною, и вот почему сеть его наполнилась недостойной лова плотвой»), трескучая и назойливая «духовность», выраженная почему-то ростовщической лексикой («Степенью духовной платежеспособности определяется на весах вечности мировая, национальная и индивидуальная ценность личности»); все это лишь изредка скрашивается остроумными и точными пассажами вроде: «Брюсов всю жизнь писал стихи, чтобы купить себе памятник на парнасском кладбище, „где Данте, где Виргилий, где Гёте, Пушкин где“. Булочница в надгробной надписи поминает баранки, Брюсов — строфы, страницы и т. п.». Удачно также определение основной, характернейшей черты Брюсова: «гениальная остервенелость воли».

Слишком большое количество опечаток окончательно портит впечатление от этой книги. Последние лет двенадцать подарили нам «шедевры» издательского дела с рекордным числом опечаток. (Достаточно вспомнить загубленный в середине 90-х единственный пока в России сборник прозы Игоря Померанцева — его явно не касалась рука корректора. Да и редактора тоже.) «Сверстники» Софии Парнок до рекорда, конечно, не дотягивают, но по степени дикости корректорских оплошностей могли бы составить конкуренцию кому угодно. На стр. 31 читаем (далее следует текст, представленный именно так, как он напечатан в рецензируемой книге):

«Ибо

что знач ит усовершенствовать, „обработать“ художественную ф

орму, как не усовершество- ва

ть свое содержание?»

Истинный авангард!

На стр. 36 Бориса Бугаева обзывают «Андреем белым», на стр. 80 бедный Брюсов «довит» метры, а на стр. 41 достается даже Пушкину, который просто-таки погрязает в тавтологии:

Художник-варвар кистью сонной Картину гения чертит И свой рисунок беззаконный На ней бессмысленно чертит.

Стивен Спендер. Храм. Роман. Предисловие Е. Берштейна. Перевод с английского В. Когана. М., «Глагол», 1999, 272 стр.

В 80-е годы среди выживших писателей-модернистов стало модным доделывать и издавать свои ранние романы. Смертельно больной Кортасар печатает «Экзамен»; Стивен Спендер, английский поэт, прозаик, критик, друг Одена и Ишервуда, вдруг решает отдать на суд публики «Храм». Что это: старческое крохоборство, отчаянный жест вслед уходящей жизни, попытка преподать урок окружающей скептически-релятивистской культуре? Трудно сказать. В любом случае «Экзамен» еще можно серьезно рассматривать эстетически; «Храм» — вряд ли.

На обложке русского издания этого романа красуется купающийся арийский юноша. Над его головой, крупными буквами — СТИВЕН СПЕНДЕР. И еще крупнее: ХРАМ. «Храм» и есть этот полунагой немчик в его мышцатой телесности; роман Спендера есть описание паломничества в страну таких вот «храмов» — веймарскую Германию. Поначалу кажется, что перед нами — нечто вроде «романа с ключом», в котором под чужими именами выведены сам Спендер и его друзья Ишервуд с Оденом. Они живут себе поживают в Оксфорде, без конца треплются на разные темы, пописывают стихи и романы. В общем, ранний Хаксли. «Желтый Кром». Однако затем возникает некий немец Эрнст Штокман и приглашает главного героя в Германию, в Гамбург — естественно, не на луну смотреть, а «изучать немецкий для письменной работы по философии». Философия оказывается несколько греческого толка, с изрядной к тому же долей сенсуализма. Героя водят по гомосексуальным кабакам, буржуазным и богемным домам, бисексуальным тусовкам и живописным окрестностям Рейна. Много пива. Много доступных мальчиков. Много разговоров о разном. На дворе — лето 1929 года. До начала мирового экономического кризиса остается еще несколько месяцев. Затем герой уезжает в Англию и навещает Германию уже в 1932 году. Красивые мальчики превращаются в красивых нацистов и женятся на краснощеких крестьянских девках. На некогда развеселых улицах штурмовики дерутся с тельмановцами. Поголовно все обсуждают еврейскую проблему. Герой встречает своего друга Брэдшоу (читай — Ишервуда), который как раз сочиняет роман о происходящем (читай — «Прощай, Берлин»). Становится ясно, что лучше людей, чем писатели-англичане (к тому же — выпускники Оксфорда), на свете нет. И последнее: первая часть (о 1929 годе) называется «Дети солнца», вторая еще оригинальнее — «Во тьму».