Новый Мир ( № 6 2004)
Шрифт:
1
...А я любил его. Он вряд ли это знал.
Я был тогда зажат и хмуро скрытен,
писал, но плохо. Рвано говорил.
И молча удивлялся, почему
он привечал меня, мальчишку... Вместе с Людой?
Она была — свечение.
И вот
обоих нет.
...Я помню:
с покинутым лицом спокойной меди
на сцене, в малолюдном ЦДЛ.
От пола дуло. Пахло небреженьем
и пыльной тканью старческих кулис.
А я подумал: — Вот и он ушел... —
И тут вдруг — вспышкой — понял, что “уходят”.
И закричал, заголосил, забился:
— Не надо, не хочу, еще не мне! —
Взлетел и рухнул, стал безумной мышью,
вонзился в пол, зарылся в темноту...
Не разжимая губ, не сдвинув тела.
И не заплакав.
Господи, прости!
Прости мне грех внезапного прозренья,
отступничества стыд.
Прости мне, что их нет,
а я, глухой и полусумасшедший,
пишу о них
и смерти не ищу.
2
Я соскучился по строке,
непрерывной, как речь идиота,
чей захлёб говоренья, горячечный выброс слюны
отражает процесс непрерывного миропознанья
и фиксацию сонма простых мелочей.
Мне понятно желанье угнаться за множеством множеств,
перечислить, назвать, обозначить, поставить в столбцы —
страсть каталогизации, жажда
хоть однажды застигнуть творенье врасплох:
и на карту, в тетрадь, в дигитальное изображенье!
Вот закат — почему? Что такое трава?
Вдруг — зеленое, с детским лицом, вылезает
из-под ног и щекочет подошву... Зачем — щекотать?
Раскаленный, огромный,
шар уходит макушкой в кипенье металла,
и уже заломило суставы от предощущения жара —
там, за семь поколений до нас, далеко.
Мелкорезной ботвою полыни
ублажен огород. Лето было обильным:
мед с большим диастазным числом, корнеплоды,
обмирание слив, загорелые женские ноги
по лодыжки в пыли
и налипший на них курослеп.
Если я еще жив, то за счет этой силы гляденья:
восьмигранный, в пространство наставленный глаз,
разъяренная линза, прожегшая август. И сразу —
упадание сердца. А рядом, за шаховским домом,
местный ангел стоит, запрокинув лицо.
И бормочет, бормочет, не слыша себя за словами:
— Эти множества множеств...
— Застигнуть творенье врасплох…
3
За ночь дом выстывал. Батареи еще шипели,
но их костлявое тепло уже не грело.
Мыши начинали безобразничать под плинтусами:
кидались чем-то тяжелым и страшно рычали
(так им казалось). Я ставил кастрюльку на огонь
и варил овсянку скорого приготовления.
Она нагревалась и начинала отплевываться
толстыми каплями. Запотевали окна.
С кряхтением просыпался домовой
и спрыгивал с книжного шкафа. Мы слушали,
как, хрустя суставами, ходим оба по дому.
— Зарядку надо делать, — говорил я ему.
Он привычно огрызался: — Вот ты и делай. —
Он давно уже не выходил — да и куда тут пойдешь?
Всюду были свои домовые, а здесь он все будто при деле:
боялся, что ненароком помру,
ночами подходил к моей постели,
фонариком светил в лицо. Я знал:
когда меня не станет, дом умрет.
Сначала в нем отключат воду, следом газ.
От холода сбегут худые тараканы.
Потом со всем нажитым барахлом настрополятся мыши,
ведя полуслепого дедушку в надтреснутых очках.
(За время нашего соседства в их семействе
не значилось насильственных смертей.)
Последними затихнут звуки:
шуршание отклеившихся обоев, хруст полов,
покончившая с собой люстра,
прыгнувшая вниз...