Новый Мир ( № 6 2005)
Шрифт:
покойница Телегина Настасья. Когда женился, ей
не было одиннадцати лет... В приданое, подумай-ка,
ей отпустили кукол! Три сына, девять дочерей из
осемнадцати детей-то их достигли совершенных
лет. Да, внучек, жили-жили — не тужили, что имели —
берегли. И жизнью во всю жизнь не смели тяготиться.
Гнушались лицедейств, позорищ театральных. Никто б
не
И кушали во славу Божью всё, что ни подадут, и этим
очень сами утешались и тешили весь век других...
Теперь и яблок этих нет, поди: ни длинной “мордочки”
моей любимой, ни круглого и плоского “звонка”...
Мельчает скоро век, и знаю: благое время моего исхода
уж теплит светоч на излете былых ореховых аллей.
II. Татищев
Как дедушка Василий Никитич учуял, верно,
свой час, велел позвать невестку, сына, внука,
домашних и дворовых всех людей. Спросив
прощения у всех и отпустив, велел соборовать
начать и отошел — с Евангельем последним.
За столяром послали мерку снять. А гроб-то уж
готов по воле деда! И ножки сам точить изволил.
За день он повару-французу сказал: “Я гость
теперь. Обедать более не буду”. А государыне
вернул из Болдина звезду с курьером, что ее
привез, хоть оправдали уж и сняли караул с него.
Так дед и дописал историю российскую свою.
III. Матрешка
Покойный ангел наш государь Александр Павлович,
когда его женили, шестнадцати был лет, а молодая —
на полтора моложе года. Амур и Псиша прозвали их.
А на балах был краше всех мужчин, и бабушка
налюбоваться, бывало, им не могла. Но как-то голову
тянул вперед престранно и туг был на которое-то ухо.
Был суеверен и приметы чтил. Так, утром вперед он
левую обует ногу и на нее всегда встает. А после
у окна, хотя бы и мороз, брал ванну он воздушную
так с четверть часа... Однажды ехал по Пречистенке
верхом на Воробьевы горы. Из-за забора, у Орловой
дома, голос: “Bonjour, mon cher!” Глядит. А там
сидит разряженное чудо в цветах и перьях, румянах
и белилах, вихляется и шлет ему воздушный поцелуй!
Шлет адъютанта: что, мол, за фигура? “Орловская я
дура Матрешка”, — фигура важно отвечает. Преумная,
претонкая была то штучка! Смеется государь и шлет
ей сто рублёв на ленты и румяна. А так, уж коли кто
ей приглянется, тянула за рукав иль платье: изволь с ней
чрез решетку целоваться, не то ударит аль щипнет.
IV. Экипажи
От времени, когда могли, умели и любили
жить весело и широко, в Москве лишь два
вельможных оставалось дома — Апраксина и
Долгорукова. Теперь и тени нет того.
Поднять бы наших стариков, они бы ахнули:
и обмелела, и измельчала москвичами, хоть
много их теперь... Есть имена, но токмо нет
людей. Красна Москва домами, а жизнию
скудна. Что срам и стыд по-нашему — теперь
и нипочем. А экипажи? Тьфу! У князя ли,
купца — ни герба, ни коронки. Что ж прятать?
Ведь не краденый: от дедушек достался! И у
меня их два: и свой, и мужнин. Статочное ль
дело — тащиться в колымаге одноцветной, как
Простопятова какая! Не говорю, что четверней
по всей Москве не боле двух десятков сыщешь.
А то и просто катят на ямских! Средь бела дня!
То был великий стыд, опричь когда своих
жалеешь иль по торговым по рядам. А ныне —
хуже и того: уж на извозчиках все рыскают
по матушке Москве. И год от года пуще: глаза
бы не глядели и слушать то не приведи Господь.
Мы письма, помни, гербовой печатали печатью,
а не облаткою какой, не незабудкою паршивой.
V. Бал
В собрание пускали по билетам да
самых лучших, но было что-то много.
Девицы, дамы — все в платьях золотых,
серебряных, с каменьями, а кавалеры —
в кафтанах шитых, с кружевами, при
звездах и в перстнях. И государыня сама
в серебряном наряде, невелика и ростом,
но величава и вместе ласкова, проста.
Играли: Гром победы раздавайся,