Новый Мир ( № 6 2007)

— Никого не остается. Их так немного. Куда они уходят? Ведь это ужас. Спекаются. Но Миша — ладно, он хотя бы спился.

— То есть — хотя бы?

— Святослав. Знаешь, что с ним?

— Понятия не имею.

— Но ты его помнишь?

Святослав был еще один наш вечный приятель. Ему очень шло его имя. Он был тонок, словно полупрозрачен, но в нем, в широкой кости и высоком росте, угадывался будущий Илья Муромец. Всегда молчалив, с опущенными долу ресницами, он был застенчив, как девушка. Собственно, нет, я почти его не знала. Да и кого я знала из тех, с кем здоровалась каждый день в коридоре или на лестнице?

— Он поступил в аспирантуру, — вспомнила я.

— Да, поступил. Просыпался часов в двенадцать и шел покупать газету. Прочитывал ее, затем смотрел телевизор или видеофильм. И засыпал. Так прошло три года. Он растолстел, обрюзг. Что с ним было… Цвет лица… Ладно.

— И что?

— И в конце концов уехал в свой Энгельс. Больше мы его не увидим, я думаю…

Официантка подошла пружинящей походочкой, собрала со стола тарелки. “Цвет лица”! И он туда же — Арамис.

— Надо преодолеть себя.

Преодолеть себя!.. Как это? Если то, куда ты себя преодолеешь, — тоже есть ты? Философ сказал: стань самим собой, но не уточнил, каким собой именно…

— Я бы еще понял, если бы… Грех так сказать, но если бы он попал в аварию, или у него кто умер, или он запил, или влюбился. Мало ли что бывает, сворачивает людей. Но в том-то и дело — ничего, понимаешь, ничего подобного, и даже не скажешь ведь человеку в такой ситуации: слушай, хорош!..

Алексей рассказал еще про нескольких друзей. Марат продавал хлеб, Владимир преподает, краса и надежда курса Леонид ушел в монастырь. Я поцокала языком.

Да, мы время от времени сталкивались. Камешки в калейдоскопе. Случайно. Трудно поверить, что в таком большом и многоуровневом городе, как Москва, происходят негаданные встречи. И ладно бы в местах, где мы бывали, — в университете, в Исторической или Ленинской библиотеке, так ведь нет. Вот у Кремля. Алексей с аккуратной русой бородкой, новая черная рубашка застегнута на все пуговицы, поверх — черная вязаная безрукавка, черное пальто. Бледной рукой изящно покручивал черную ручку черного щегольского зонтика-трости. Не хватало только троих друзей-мушкетеров.

Трудно передать, что чувствуешь, когда смотришь на огонек ночника. У каждого, думаю, в детстве был свой ночник. У меня, например, — ракета, уносящаяся вверх на постаменте стеклянного вихря. Вихрь был многоцветный: понизу зеленый, а сверху оранжевый. Потом светильник перегорел. Сломался. Делся куда-то. А ракета — тяжеленькая, и впрямь из какого-то вполне ракетостроительного металла — осталась.

— Вот когда благодать наступает, — говорит Надежда, — как попостишься хорошенечко, да без маслица даже растительного, а в субботу тяпнешь винца — вот тут-то благодать и пристигнет тебя…

— А как отшельники — они же не пили вина по субботам?

— У них другое. У них и еще лучше. Но мы того сподобиться не способны.

Бледная, даже в синеву. При взгляде на нее как-то сами собой возникают слова: “умерщвление плоти”.

— Возьмите хоть виноградинку.

— Нет, я хочу попробовать отказаться. Я, конечно, не зарекаюсь, но попробую…

Виноград лежит на столе и дразнит тугими ягодными боками. Сочными, розово-голубыми, холодно бархатного цвета, матового оттенка.

— А вот когда попостишься, ничего дурного уже делать не хочется — ни ссориться, ни досадовать, и так легко, легко-о…

У меня было странное, зверское желание — со школьных времен, навеянное какими-то кинематографическими представлениями о взрослости: хотелось хорошенько выпить. В компании толком не получалось. Как некрасивы становятся девушки и женщины, когда напиваются в хлам. Синие губы запрокинутого лица, налитые, запавшие глаза, пропахшие сигаретным дымом волосы, язык заплетается, выговаривая самые простые слова. К тому же кого-то вино, может, и делает веселой — а я так мрачнею, погружаюсь куда-то, погрязаю в себе. И все-таки это странное было желание — однажды напиться. Я считала, что достаточно предусмотрительна, чтобы нахлестаться там, откуда не смогу дотянуться до чужой враждебной ладони или произвольного плеча из своего вдрызг расхлестанного одиночества. Вероятно, я была не одинока в своем самолюбовании. Мою комнату никто не посещал, и я сотворила из нее настоящий склеп: в шкафу хранится коллекция пуговиц — разноцветных, круглых и овальных, квадратных и треугольных, деревянных и пластмассовых, перламутровых и металлических, в виде мячей и корабликов, с оттисками “Школа” и “Jeans wear” — последнее казалось особенно ценным. Как символ существования другой цивилизации. А сейчас выясняется, что подлинное сокровище коллекции — все-таки безликая металлическая школьная пуговица: сейчас таких и не сыщешь.

Даже пуговицы не вечны.

В притворе торгуют свечами, лежат стопки бумажек — о здравии, об упокоении — и стоит мед в пластиковых коробках.

К продавщице всего этого благолепия, большой старухе с черными бровями, седоволосой, в белом платке, подходит женщина, опережая людей, расслаивая очередь:

— Матушка! Матушка!..

— Ну что, что.

— А медок-то, он весь со скита? А то на одной баночке, мы взяли, есть этикетка, а на другой нет…

— Ой, Господи, — крестится та, — ну конечно со скита, мать моя. А то откуда же?

Спрашивающей стыдно своего недоверия, она стремится побыстрее ретироваться.

— Отклеилась с одной баночки этикеточка. Ну что теперь? — продолжает громогласно свечница. — Так, а вам чего?..

Есть такие девушки — они как будто мандарины, с которых в солнечном луче счищаешь кожицу, и блестят они, и сияют: плоть их мандариновая просвечивает на солнце, и все прожилки видны, тугие, наполненные соком. Мягкие славные аппетитные мандаринчики.

А есть яблоки. Эти крепки на вид, но если правильно куснуть, тоже брызнет сок, и скулы от них ломит, они простые, здоровые и очень полезные.

А есть еще гранаты. Они причудливого строения и по-своему не очень-то рациональны — вычурны, питаться ими трудно: в каждом маленьком зернышке обязательно косточка, но зато они выглядят бордово, винно, дорого и — если дозрели — необычайно вкусны.

Я раздумывала, какому фрукту уподоблю себя? Не тому, не этому. Кажется, шишке.

Я наблюдала, как в вазе, очертания которой давно, хорошо и надежно знакомы, покоятся, понемногу сгибаясь, цветы. Подарил Миша Хладилин. Спокойный, гладкий, стройный и даже талантливый московский мальчик, немного актер, немного пиарщик, получивший элитное образование, хорошо зарабатывающий, с собственной, хоть и однокомнатной, квартирой. Чистый. Красивый. Я прямо почти кончиками пальцев ощущаю, какая у него должна быть чистая кожа, судя по румянцу на лице, — полупрозрачная, гладкая, шелковистая, как у девушки. Почему же я даже не целовалась с ним, это ведь так упоительно — целоваться. Вот послушай. Я хотела бы целовать тебя. Чтобы ты уже не помнил себя. Чтобы ты рычал под моими губами. А я бы закрывала тебе рот поцелуями. Я бы извивалась змеей в твоих объятиях. Я бы выключила тебя, как электрический прибор, из сети питания. Я бы перезагрузила тебя, как компьютер. Ты бы открыл глаза обновленным. Совсем не таким, как был.