Новый Мир ( № 8 2012)

Да Паша и сам понимал, что это бредятина (горько усмехнулся туманному, зеленоватому тоже зеркалу), но от этого не сильно легче: все равно все рушилось, все те наивные кустарные баррикады, которые он пытался возвести, сопротивляясь судьбе.

— Пристегнись, — сказал водитель.

Они выезжали за город, через КПМ, а там эта формальность еще требовалась — и Паша послушно перетянул себя ремнем.

Он все отчетливее ощущал, что этот его отчаянный шаг — кинуться с головой в бизнес, да хоть во что-нибудь, стать тоже целеустремленным человеком, стать достойным ее, — результатов как-то не приносит. И чем яснее это осознавалось, тем более яростно хотелось разбить лоб о ветровое стекло. Новая жизнь Паши — с работой в авиации, со скайпом, с хорошей зарплатой, кстати, — напоминала фильм “День сурка”, где герой бросается то с высокого этажа, то на машине в пропасть, но неизменно просыпается в своей постели в один и тот же день и час, и все начинается заново — одно и то же.

Павла даже начал иногда раздражать Максим, его образ “короля мира”, вечные “шутки-смех-веселье”, на американский как раз манер. В нем если не ощущалась, то подозревалась какая-то инвалидность, он как будто нес себя на протезах. Или: есть настолько опытные слепые, у которых по глазам недуг не увидишь, но что-то неправильное шкурой почувствуешь. Паша предположил, что Максим никогда не страдал, а может, и не любил. А с человеком, не прошедшим этот огонь, уже не получается говорить как с равным.

— Приехали, — сказал водитель.

За кованым забором прогревался “мерседес”, редко вспыхивал поворотниками.

“Мерседес” есть, да и, наверное, две суперпопулярные когда-то компьютерные приставки “Sony Play Station” в этом-то доме уж точно имелись...

— Спасибо. Сколько я вам должен?..

Особняк господина Львова — необычный. Приземистый, в желто-серых тонах, окна занавешены... Павла ждали: ему стоило назвать фамилию — калитка открылась; несимпатичный — никакой — гражданин в парадном костюме пролистал его бумаги в странном холле с широкой лестницей. Лаковые деревянные перильца, полуэтажи: все как внутренности шкафа, как понарошку. “Следуйте за мной”. В анфиладе комнат не было ни вещи, ни газеты брошенной.

Ольга Львова, шатенка с челкой, симпатичная, с припухлостью щек, смотрела видео. Когда вошли, и конвоир в черном произнес “Ольга Евгеньевна”, и сам Паша приветственно откашлялся, в сетчатых колонках взыграли скрипки, и с безупречно черноволосого затылка на экране торжественно размотали бинты. “Поздравляю вас...” — заговорил киношный врач, а коротко стриженной даме уже подносили зеркало. Его наивно как-то поправляли, чтобы сделать лучший ракурс. Распахнутые, начерненные глаза, взвинченные донельзя брови и что-то азиатское, желтушное от лишнего грима. Паша сообразил. Он видел эти кадры недавно. Телеканалы отмечали юбилей Любови Орловой — 105 лет, и странно возлюбили разом фрагменты этого “полочного” фильма: четыре километра чистого цветного эксклюзива.

— А, вы из “Аэрофлота”? — Девушка заулыбалась. — Здравствуйте, проходите... Меня папа предупредил...

— Только не “Аэрофлот”, — неожиданно для себя смутился, даже и полупоклоном ответил. — “АРТавиа”. Меня зовут Павел. Для вас заказана золотая карта клиента... Это очень хорошее предложение... Это означает, что в любой момент...

— Да не рассказывайте. — Ольга махнула рукой. — Мне-то самой, честно говоря, все равно — на чем летать, я-то не боюсь... А хотите чаю?

— С удовольствием. И все-таки я должен вам немного рассказать об услугах нашей компании. Ну хоть чуть-чуть. — И Паша развеселился тоже.

Дама на экране между тем меняла, как в стареньком калейдоскопе, парики, наряды, лица: в одних сценах она напоминала сегодняшнюю Гурченко, в других — Эльзу Леждей, в третьих еще кого-то, туманно плывя подбородками. И в самой этой утере лица было что-то заведомо трагичное. Ухо ловило забавный, не семидесятых совсем, выговор: фюр э р, р э йс, аэр о дром , а взгляды в сторону актриса кидала как-то нарочито, птичьи, а щурилась тоже... — в канонах разве что не немого кино. Когда она выходила из кадра, все становилось уж совсем картонным, неприличным и несостоятельным: фильм, конечно, ни о каких не о разведчиках. А о ее взгляде, повороте головы, подаче перчатки для поцелуя. О том, с каким шиком она захлопывает дверцу слезящегося в хляби “мерседеса”.

— Вам нравится Любовь Орлова? — чуть насмешливо даже спросила Ольга, перехватив взгляд Паши.

— Ну вообще — да... Но не в “Скворце и Лире”, конечно.

— Я тоже люблю Орлову. С детства. — И вдруг Ольга граммофонно и неожиданно похоже пропела: — “Диги-диги-ду, диги-диги-ду, я ис пущка в небо уйду!”

Паша от неожиданности чуть не рухнул с кресла, они долго смеялись.

— Но “Скворец и Лира” — это позор, — почему-то жестко продолжила Ольга. — В семьдесят играть девушку! Вон как она прячет лицо в букетик и оттуда разговаривает...

— А мне ее жалко, — вдруг сказал Павел, серьезно, внезапно для самого себя. — Вроде бы такая звезда, да? А что она играла? Всякую чушь, пляски-песенки... А тут — попытка хоть в старости сыграть какую-то серьезную роль. Они же с Александровым не виноваты, что в шестидесятые, семидесятые годы... ну, их выбросило из реальности, что ли.

Паша немного интересовался советским кино и запоздало сейчас испугался, что понесло его на “умные разговоры” в совершенно не той обстановке и ситуации. Но увидел внимательные глаза Ольги. Она его рассматривала как впервые.

— Ну почему — не виноваты? Здесь со стороны Александрова — элемент карьеризма в какой-то степени. То он снимал, а то не снимал по десять лет. Зашиб денег, построил дворец, и все, кино больше не нужно. Взялся на старости лет вот за это позорище: наверное, деньги на книжке кончились, ага. А Орлова, по-моему, все-таки была не такая...

Ольга говорила все это с таким неожиданным жаром, а Павел не мог не поймать в этой пламенной речи “дворец” да “деньги”: а сами они сейчас — где сидят?..

— А я вот Александрова и Орлову уважаю за это, за то, что они взялись за этот фильм, — рубанул Паша. — Дерьмо получилось (простите...), но — уважаю. Вот они как раз и могли сидеть на этой, как вы говорите, сберкнижке. А они все-таки решились на этот фильм. Они как умирать пошли в искусство. Они же все на это бросили — имя, легенду, здоровье, не знаю... И все проиграли, кстати. Но главное — рискнули. Орлова-то, она сколько делала операций, сколько всего, строила красоту, и все в эту топку, под лампы, под килограмм грима... И после этого и заболела и умерла.

— Просто переход души на пленку! — сострила Ольга и правильно сделала, потому что и Паше к концу его монолога захотелось чем-то сбить патетику — как сбивают температуру.

— Да вы рыцарь, — Ольга улыбнулась, — защитник прекрасной дамы...

— Старой дамы, ага. Я просто уважаю людей, у которых есть цель. Ну мечта — как угодно! Какой-то главный стимул, ради которого можно всем рискнуть и... все отдать. Наверное.

Он поскучнел.