Новый Мир ( № 9 2009)

Но главные сокровища — в ящике нижнем: записки и рисунки однокурсников и однокурсниц. Клочки бумаги — обветшавшие, пожелтевшие, свернувшиеся в трубку, надорванные на сгибах и реставрированные скотчем. Корявые, наползающие друг на друга строчки рождались на свет во время унылых лекций, по прихоти и блаженной студенческой праздности. Они по праву принадлежали прошлому, обреченные естественному умиранию внутри промелькнувших и канувших навсегда минут юности, но, избежав когда-то совка уборщицы, были выкрадены и присвоены Павликом.

«На физру сегодня пойдешь? — Нет. — Почему? — Жопа болит после тренировки. — Тогда к Серому после третьей пары».

Павлик помнил все и мог бы рассказать в подробностях историю каждого экспоната. Вот только рассказывать было уже почти некому. Кроме Векшина, Володи и — до недавнего времени — Роберта.

Векшин стал не только главным ценителем Павликовой коллекции, но и — со временем — главным его конкурентом. Поленившись когда-то очистить шкаф от культурного мусора эпохи студенчества, он заметил, как жадно изучал Павлик не ему принадлежавшие записки. С того дня Векшин пустил бумаги в оборот. Зачитывал вслух, когда Павлик, Володя и Роберт собирались у него дома. Менялся с Павликом. В минуты крайней нужды, когда занять на водку не удавалось нигде, продавал Павлику из расчета три записки — бутылка.

Однако жемчужину коллекции, за которую Павлик не торгуясь отдал бы половину своих автографов, Векшин не раскрывал. «Это, бля… страшная тайна», — говорил, перечитывая клочок про себя, и сосредоточенно бил Павлика кулаком по руке, когда тот порывался отнять. Вдоволь начитавшись, со вздохом прятал в сервант. Но на то, что записка — от Гульбахор, намекал упорно и сладострастно.

Павлик догадывался о времени создания текста. Средний палеолит, начало третьего курса.

В тот день она на десять минут опоздала на первую пару. С присущей ей кошачьей пластикой стала пробираться к окну, над которым, чудом уцелевший в годы независимости, полусодранный воин-интернационалист держал на руках вылинявшую афганскую девочку. «Шурави — друг!» — гласила надпись под ним. Павлик любил наблюдать, как угол парты проводит плавные полукружия по черной юбке Гульбахор. «Благословенна теснота аудиторий», — захлебываясь буквами, стал записывать в лекционную тетрадь, но тут боковым зрением заметил в дверном проеме Векшина. Совпадение опозданий посеяло в нем тревогу.

Минут за пятнадцать до перемены Павлик решился. «После лекций? Теннис, шашлык, мороженое», — сочинял он, стараясь не быть смешным. Перед самым концом пары Гульбахор, бегло выстрелив белками раскосых глаз, передала бумажку назад. Когда она достигла Векшина, тот, запрокинув голову, беззвучно захохотал. Отсмеявшись и крутя головой, сунул письмо в свою бездонную синюю сумку.

Вся группа знала о неразделенной любви Павлика. Иронизировать над ней считалось хорошим тоном. На перемене Павлик ждал разоблачения, но ничего не последовало: Векшина вызвали в деканат, и эпизод замялся, как бумажный мусор в корзине.

— Павлик, ты к товарищу не опоздаешь?

— Нет, бабуля, мне еще рано.

Павлик не любит улицу. И выходит из дому все реже. Перед выходом набирает полную грудь комнатного безветрия, но хватает его ненадолго. Пройдет пол-остановки в сторону метро — начинает задыхаться. Достаточно для этого какой-нибудь малости: зарычит у мусорки собака, заподозрившая Павлика в желании отнять кость. Засигналит выскочивший перед носом автомобиль. Водитель маршрутки заругается узбекским матом за то, что хлопнули дверью. Как саночник-олимпиец, ударившись пару раз о борта телевизора, теряет управление и завершает трассу вверх тормашками, волоча за собой неуклюжие санки, — так и Павлик с этой минуты лишен равновесия. День идет наперекосяк.

Чтоб не расстраиваться лишний раз, Павлик устраивает себе развлечение: зажмуривает глаза на ходу и представляет дорогу такой, какой она была, когда он учился в школе. Здесь был гастроном и на колесах желтая бочка с квасом стояла. Здесь — будка сапожника и автомат с газировкой, выплюнет последние капли — и через полминуты опять лампочка загорается. Чуть дальше — базарчик. Стакан семечек пять копеек, орешков арахисовых — десять. За поворотом начиналась махалля, там во дворе принимали бутылки в сквозных, как авоськи, металлических ящиках и дети играли в футбол. А стеклянно-железные тонированные громады народного суда, Нацбанка и районного хокимията слишком велики и уродливы для Павликова города. Не было на них его согласия.

Или начнет считать, сколько раз попадется ему по дороге русская речь. Попадается все реже. Да и говорят странное.

«Здравую мобилу, с полифонией…»

«Хопчики, Арсену кинь, чтоб писишник в головной…»

«А он мне: девочка, сколько тебе лет, что ты до сих пор книжки читаешь…»

Последние годы его преследует ощущение, что рассудок запаздывает, отстает от тела. Павлик едет на работу в метро, а рассудок дослушивает дома пластинку. Павлик читает студентам про Тургенева, а рассудок дописывает Роберту письмо, оборванное вчера вечером на полуслове.

Случай, после которого он сначала ушел на долгий больничный, а потом и вовсе оставил работу, приключился пару лет назад. По дороге к метро Павлик купил газету с телепрограммой. Поравнявшись с базаром, стал по обыкновению щурить глаза, воображая свой город, — и вдруг по ту сторону занавеса полусомкнутых ресниц соткалась и подступила вплотную зеленая тень. Павлик открыл глаза. «Дай посмотреть. Свежий?» Милиционер взял у него газету и повернулся уходить. «Но это же… несправедливо», — не сразу вспомнилось нужное слово. «Э-э-э… Какой справедливость может быть для бедного человека?» — весело удивился блюститель и удалился, на ходу изучая картинки.

— Вот, возьми на дорожку, Павлик, а то исхудал совсем. Да позвони, как доберешься, а то бабуля волноваться будет.

«Бабуля... Умрет когда-нибудь», — думает Павлик, опуская в целлофановый пакет бутерброд.

На улице солнце с непривычки больно бьет по глазам. К ногам подлетает чирикающая бабочка. Бабочка летает, чирикает воробей — не сразу разделяет Павлик звук и изображение.

Павлик не любит метро — боится умереть под землей. Умирать, наверное, везде страшно и неприятно, но только бы не под землей. На память приходят лемуры из «Привидения», которые на глазах потрясенного Патрика Суэйзи с нестройным ревом тащат испустившего дух грешника в преисподнюю. Почувствовав в тесном вагоне, что паника начинает отбирать воздух, Павлик сходит на «Пахтакоре». Оглядывается. Люди в набирающем ход поезде мелькают, как ускоряющееся к старости время. На платформе узбекский парень, закрыв ухо рукой, жалуется сам себе. Приблизившись, Павлик замечает в его ладони сотовый телефон.