Новый мир. № 1, 2003

* * *

В нас еще проявится, взойдет что впитали в детстве мы с дюшесом: навык тираний, имперский код, предпочтенье высшим интересам. Классовость, партийная мораль, вбитые, как гвозди, в нас по шляпку. Убежим от этого едва ль мы, еще ученые порядку. Мы, уже принявшие хаос в качестве религии свободы, станем на любой больной вопрос сотрясать проклятиями своды. Это в нас проявится потом фобией, маразмом иль синдромом где-нибудь в собесе за мостом, где-нибудь на лавке перед домом…

* * *

Кухня. Кафельный пол. Варится кофе в турке. Черные стулья. Стол. В пепельнице окурки. Солнце лезет в окно, грузное, словно слово «предопределено». Утро. Четверть восьмого. Мало того, апрель. Резкая тень от двери. Кто-то предусмотрел женщину в интерьере. нает сосновый бор, знает плющ на заборе, знает дверной затвор, что здесь случится вскоре. Тема определена. Мир этот вряд ли женствен. В том уж ее вина, что ее взгляд торжествен. В том, что на целый вздох чувство ее короче стало, когда заглох бешеный морок ночи. Сбудется лишь потом предназначенье это — даже бросая дом, в нем оставаться где-то: за шевеленьем штор, за разворотом двери. Чтобы глядел в упор, чтобы глазам не верил, воздух глотая ртом, жаждал сердечных капель, чтобы метнул потом пепельницу о кафель. Щелка стальных ворот… Слаще любви — свобода. Не предостережет женщина от ухода. Молча придержит дверь и — не уйдет, конечно. Худшая из потерь та, что с тобою вечно.

Слепец

Старик с тарелки собирает на ложку праздничный салат и хлебным мякишем играет — ослеп недели две назад. Он знал давно, что отсмотрелся, врачи сулили слепоту. Но он еще не притерпелся вслепую хлеб нести ко рту. Он пальцами перебирает еду, роняет свой стакан. И скорбно женщина взирает: — Ну что ты делаешь, Иван! А поздний сын его запойный возводит руки к потолку. Но дед все держится и только дрожит, как птица на току. И он кричит жене, что вторить должна и слушаться — должна! Лелеять старика и холить и не перечить: ты — жена! И в токовой слепой истоме он замирает у дверей, когда родня уйдет и в доме один он остается с ней. И вот, нашаривший рукою покорное плечо ее, он удаляется в покои, бурча проклятие свое.

* * *

Какой ты теперь, по прошествии долгих веков? Брюзга ли, объевшийся нежности, как пирогов? Ханжа, неудачник, банкир о кольце золотом? Нашел ли ты счастье и что там, за счастьем, потом? А я так и вижу тебя, и бесцветен твой лик, как будто затерт, чтобы не было больше улик, как будто размыт, и мне кажется, там, за дождем, ты прячешься где-то в неведомом мире, в другом. И все же ты рядом, поблизости, встречу того гляди и, пожалуй, уже не скажу ничего. Я думала, умер, я думала, загнан, изгой! А ты вот таким оказался — пустышкой, брюзгой. Но шарит в толпе мой надежд не растративший взгляд, как будто не может поверить в реальность утрат.

* * *

Все было попусту. Пафос. Разоблаченье властей. Ненавидели люто. Любили дергано. Пытались делать детей в отсутствие детородного органа. Уходили в ванную, кафельную, как морг, и ложились в воду, с бритвой, водкою и телефоном. Спасал звонок. Брали глоткою. А теперь ори не ори — все оральный бред. Заиметь прислугу. Пожить барыней. Поиметь весь высший свет, разоблаченных баловней… Мама, Господи, ну а кто ж меня, хоть какой плюгавенький?! Чтобы сам пришел, среди бела дня, цветик аленький. Паду в ножки, расстелюсь травой, брошу чушь пороть. Буду щи варить да поругивать Путина. Не дает Господь. Говорит Господь: — Не пора, Ватутина.

* * *

Сыну до рождения.

Я нарисую тебе далекое море и белый берег я повешу рисунок над твоей головою чтобы ты всматривался в дома на горе синей чтобы ты выискивал что-то родное из прошлой жизни Я нарисую тебе белые стены в зеленой долине за которой море и перед которой море никогда не думала что ты воплотишься я никогда не думала что мне воздастся по вере Взгляд твой уйдет от меня тихо в солнечное сияние горизонта и из твоих мечтаний родится твоя вера и улетит твой помысел в золотую гавань

Олег Павлов Вниз по лестнице в небеса

Павлов Олег Олегович родился в 1970 году в Москве. Окончил заочное отделение Литературного института им. А. М. Горького. Автор романов и повестей «Казенная сказка», «Дело Матюшина», «Карагандинские девятины», «В Безбожных переулках» и др. Публиковался в журналах «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Москва» и др. Постоянный автор журнала «Новый мир». Живет в Москве. Авторская страница в Интернете: www.pavlov.nm.ru.

Звали мы его Игорьком, а для всех чужих он был Митрофаном — простая фамилия превращала его на слуху в зловещего мужика. Игорек был не намного старше нас, но больше не ходил в школу, а поэтому выглядел в наших глазах чуть ли не стариком. Хотя он и без того отличался от подростков, что льнули к его силе, храбрости, глотая с восторгом воздух опасной жизни, — а когда смеркалось или зазывно кричали из окон мамаши, разлетались по домам.

Дома никогда не ждал его готовый обед, да и ждать с обедом было некому. Отца с матерью своих он не помнил. Говорил, что родился в тюрьме. Жил он у бабки с дедом, но когда вырос, они пускали в квартиру, только если приносил бутылку водки. Завирал он для лихости, или это было правдой, но еще говорил, что все впитал в тюрьме с молоком матери и что дед приучил его пить водку с шести лет.

Пропитое, казалось, вечно неумытое лицо Игорька одеревенело от шрамов, похожее на бойцовский щит. Черные угли глаз потухли, но вдруг вспыхивали и пылали так жарко, что он увлекал за собой одним только взглядом. Рядом с ним исчезал страх. И взгляд этот не был угрожающим или властным. В нем подчиняло ровное, спокойное бесстрашие. Оно было как небольшое пламя, в котором, даже не чувствуя боли, медленно сгорал человек — или черное что-то, спрессованное в камень.

Он был вынослив и очень силен физически. Ради фокуса, чтобы поразить наше воображение, мог затушить о себя сигарету и не издать ни звука. Говорить для него было мучительно. Он молчал, как будто даже перед глазами видел все время то, что не в силах был выразить в словах. Обычно был спокоен. Чутко слушал, живо откликался на хорошее смехом, на плохое — сопением и нервным звуком плевков. Или вдруг отчетливо произносил, все для себя решая: «сука», «подлюка». А если волновался и не мог уж молчать, то голос его звучал как громкий собачий лай, разве что окрашиваясь чувствами.

Он презирал бродячих собак, потому что их легко было подманить и приучить охранять любую свалку; любил птиц, но не попугайчиков или канареек, о которых мало что знал, а воробьев, голубей, ворон, что могли, когда хотели, высоко взлететь или шныряли по улицам в поисках кормежки, красиво и ловко совершая кражу каких-нибудь крошек с чужого стола, как будто подбирали дары. Только по ту сторону жизни все было для него понятно. Они тоже бродяжили по улицам, в подвалах и на чердаках. Да и радость свою добывали одинаково — воровством. Он чувствовал себя ближе к ним, а не к людям, для большинства из которых, и даже родных, давно умер.

Кто входил в стаю, где он был вожаком, погружался в тот же таинственный отрешенный мирок, соблюдая его ритуалы… Он выносил за хвост еще живую крысу, оглушенную и пойманную в нашей землянке, — а случалось это что ни день — и проделывал все молча: облил бензином из майонезной баночки, которым всегда и разводили мы огонь, поджег, швырнул… Зрелище устраивалось для всех. Начиная пылать, крыса судорожно оживала. Глядя, как она дико верещит и носится по кругу огненным комком, он тихо шептал: «Горит, подлюка…» Так он казнил какое-то зло — что-то жадное, трусливое, подлое. Все мучились, но смотрели. Когда верещание вдруг замолкало, а пламя гасло, становилось легко. Зло сгорало заживо, и только на земле еще дымился обугленный холмик. Крысу не было жалко: каждый убил бы мерзкую тварь, чем смог, найдя ее в землянке.