Новый мир. № 1, 2004

* * *

Меня поймет один лишь планерист, — Сказал он осенью двадцать седьмого. Волошин слушал чтенье Королева, Тот молод был, плечист, но не речист. Как ветра коктебельский резок свист, Он в детстве слышен и звучит мне снова. Друг другу сказано всего два слова, Волошин понял: тот душою чист. Кто знал, что предстоит ему шарашка, А после — вывести людей в простор. Кто знал, что временами будет тяжко, Тогда он просто свой привез планер. Вверху созвездий зажигалась шашка. Ночь наступала. Шла прохлада с гор.

1981.

* * *

Недоноски строчили доносы. И теперь до того я дорос, Что сообщники ведьмы безносой Потащили меня на допрос. Но ничто не казалось бы лучше Этих сразу сгустившихся туч, Если б отняли благополучье, Тучность лжи, чей поток так тягуч. Не расправы страшусь я кровавой, Я-то знаю, кто прав, кто не прав. Искушение властью и славой Хуже всех неприкрытых расправ.

* * *

Глаз твоих излученье, Их немыслимый свет. Только в нем излеченье От разломанных лет, Только с ним разлученья Настоящего нет. Свет, струящийся прямо С высоты на меня С грустью тою же самой, С той же болью огня, Как в оконную раму Блеск огромного дня.

* * *

Ты не была озлоблена. А просто — дождь косой, А просто все раздроблено, Совсем как Пикассо. Все вдребезги, все в оспинах, Поди попробуй склей! Хоть после наши россыпи Напишет Пауль Кле, Хоть после из мозаики, Нам застилавшей взор, Поэты и прозаики Свой понаткут узор. Все на куски, все в трещинах, Как битое стекло. Но в снах, тобой обещанных, Обоим нам везло!

Дождь в Париже

Pluviose irrit'e contre la vie ent'ere.

Baudelaire [1] .

Все тех же щей, да чуть пожиже. День разревелся непогожий, И я затосковал в Париже, Сегодня он пустопорожний. Смерч и водоворот — кузены, Смерть нацепила плащ осенний, И книгопродавцы у Сены В щитах найдут свое спасенье. Дворцы поплыли в зыбкой смеси Туристов и послегрозовья. А революционный месяц Плювьоз — от ливня образован. И вымокли насквозь химеры, И вовсе ни к чему бутики. Отчаявшегося Бодлера На мне промокшие ботинки.

1

Плювьоз, рассерженный на все живое.

Бодлер.

Плювьоз — название одного из месяцев, введенное после Французской революции; образовано от корня французских слов «дождь», «идти» (о дожде).

1999.

Василий Голованов Мурзилка

Голованов Василий Ярославович — прозаик, эссеист. Родился в Москве, в 1960 году. Окончил факультет журналистики МГУ. Автор книг «Тачанки с юга» (1997), «Остров, или Оправдание бессмысленных путешествий». Лауреат премии «Нового мира». Живет в Москве.

I

Был ему сон: большая черная птица крыльями била у открытого гроба, гроб был пуст. А в изголовье стоял маленький человек и плакал, а вокруг другие, взрослые люди стояли, скорбно глядя в пустоту гроба, и он, Мурзилка, среди них. Потом пустой гроб закрыли, забили гвоздями, и люди ушли. А большая черная птица осталась, все ходила по песку, что-то искала-искала, пока не нашла пуговицу от Мурзилкиной старой кофты.

Мурзилку душил запой. Не досмотрев дурного сна, проснулся он пьяным и несчастным и подумал, что стар уже, немощен, а Гибель стоит перед ним во всей своей чудовищной силе и даже не улыбается, а просто молчит. Снаружи посвистывал ветер и цепкими коготками пробегал по стенам песок. Глянул в окно: помнилось, будто рано. С океана наползал туман, и белесая мгла почти скрыла от глаз устьбя и полосу прибоя, откуда время от времени долетал до слуха Мурзилки тяжелый раскат разбившейся о берег издалека прибежавшей волны. Далеко в тумане темнел старый вездеход. На его избитой и почти расплющенной кабине, шелушащейся на дверях скорлупками осыхающей краски, спала чайка.

Кутаясь от холодной дрожи в ватник, Мурзилка вышел навстречу настающему дню. Было холодно, морем пахло. Он хотел было крикнуть Пашку, чтоб разогрел ему чаю, но Пашки не было, а искать он не стал, зная, что бесполезно. Пашка мог спать в кабине вездехода или сидеть где-нибудь на берегу и смотреть. Он мог часами смотреть, как набегают одна за другой волны, как нерпа ныряет у берега или на тучи — как они ходят у горизонта, словно большие корабли. Странный он был, совершенно дикий мальчишка.

У дома на веревке висела вяленая рыба. Мурзилка зачем-то выбрал себе подсохшего гольца и, выскоблив ножом из влажной еще брюшинки мелкие, как манная крупа, мушиные яички, стал жевать. От соли захотелось пить. Он вернулся в дом, но почему-то не воды налил себе, а снова из канистры спирту и, выпив большой глоток, не стал закусывать, а только жадно потянул носом воздух, чтоб остудить горло.

Птица прилетела, пуговицу принесла, положила на камень рядом с вездеходом. Черную. Он открыл глаза и понял, что — ночь, а в доме — еще кто-то.

Потом почувствовал, что тормошат за плечо, и услышал голос близко:

— К тебе солдат там приехал…

Казалось — во сне. Но опять трясти стали. Он стал подниматься, чувствуя, что не повинуется ему слабое тело его и клонится обратно в теплый, пахнущий рыбой угол постели. С трудом разодрал гноящиеся от пьянки глаза, но на душе была тяжесть, а в глазах — тьма, будто сунули под воду и не дают вздохнуть.

— Кто? — захрипел Мурзилка. — Кто здеся?!

Пашка оказался: в драной кофте поверх другой, такой же драной, с глазами чистыми, кошачьими и зелеными. Сын.

— Солдат там. На улице дожидается…

За окном серенько было, с океана тянуло туман.

Третье лето Пашка жил с отцом на берегу. Они приезжали в июне, когда сопки на дальнем мысу еще были в снегу, а долина у моря, вылизанная дождями и туманами, казалась пустой, необжитой, навеки оторванной от всего света землей. И он любил это время пустоты, когда мир как бы заново рождался и в нем не было еще ни лишнего звука, ни лишнего движения, лишь чистота изначальных красок была в нем и изначальная правильная красота. Чайки кричали, кит в дальней дали, прыгнув, разбивал сверкающую пучину моря, ныряла прям против дома нерпа в волнах, и люди не суетились в те дни, люди были людьми.

Их дом стоял на голой черной песчаной косе между морем и рекою. Собственно, реки было две: одна начало свое брала из озера и, унаследовав добрый нрав тихой озерной воды, текла кротко и задумчиво. В сезон нереста красная, нерка, так и перла в Озерную, но в ней ловить было запрещено: заповедная. А другая, Игристая, вырвавшись весной из-подо льда, катилась с гор бешено, унося с собою стволы бревен, пучки травы, по всему дну, как гигантские рокоты, ворочая камни. Прямо против дома реки сливались и устремлялись к океану вместе, в коротком этом пути перемешивая воду с необузданной и веселой страстью. Собственно, в этой, Игристой, и надлежало ловить Мурзилкиной бригаде, и тут, конечно, начинались возгласы, что, типа, у начальства все через жопу, и в том же духе во всех вариациях. Понятно — ставить сети шли мужики на Игристую по колено в рыбе, что перла в Озерную. Как такая дурь приключилась, никто не знал: может, сначала цех построили, а потом речку заповедали, а когда заповедали, никому и в голову не тумкнуло цех на другой берег перенести: живут там какие-то бичи, и хрен с ними. Ловят же, ухитряются? Ну и пусть горбатятся, их дело-то.

С началом нереста берег оживал: с утра до ночи стояла в воздухе крепкая ругань, столы в цехе темнели от рыбьей крови, рыба лоснилась на солнце, гроздьями мелких ягод из пленок вытрясывалась икра, Пашкины руки грубели и трескались от соли, а одежда вбирала в себя крепкий аромат тузлука. Пашка любил и эту рабочую суматоху. От умел ругаться не хуже взрослого, курить за сараем горькие папиросные окурки, есть распаренный черный хлеб с рыбой, пить обжигающий кислый чай.

Но в этом году, по холодам, что ли, лова все не было, и отец на остаток недели отпустил бригаду домой, чтоб не томилась бездельем. Их осталось трое на косе — отец, Пашка и Григорий, пожилой мужик, бездомный и бессемейный, давно уже прибившийся к бригаде и, однако, умудрившийся так мало рассказать о себе за эти годы, что о прошлом его никто не знал, а расспрашивать бросили. Потому что у каждого бича в жизни что-то сложилось не так. И, пряча эту свою неудачу, бич по-любому либо соврет, либо смолчит. И спрашивать бесполезно. Григория прозвали Немой, но на эту кличку он не обиделся и разговорчивее не стал. Пашка знал, что в душе Немого есть как бы запертая дверь, за которой живет еще один человек. И он все думал, что когда-нибудь Немой не выдержит, даст на него глянуть или сболтнет чего-нибудь такое, из прежней жизни. Но Григорий никогда не отмыкал запор, и узник только стонал из-за двери, когда Григорий спал.